— Вы имеете в виду обстоятельства кончины императора Александра I и появления старца Федора Кузмича? — осторожно спросил Тургенев.
— И вы туда же! — раздраженно воскликнул великий князь. — Помилуйте, Иван Сергеевич! Мало нам вашего заклятого друга графа Льва Толстого с его дотошными расспросами! Впрочем, я имел в виду другой случай.
— Прошу покорнейше извинить меня, ваше императорское высочество, за то, что вмешиваюсь в ваш высоконаучный исторический спор, — раздался голос Победоносцева, — но я хочу привлечь ваше внимание к другим словам господина Тургенева, а именно — о некоем человеке, которого разыскивает этот самый орден.
— Да! Кстати! — вскричал великий князь. — Сразу хотел спросить: кто этот человек, и зачем его разыскивают, и почему это поручили именно вам, дорогой Иван Сергеевич?
— Начну с последнего, — с готовностью ответил Тургенев, — для Виктора Гюго Россия по-прежнему остается дикой terra incognita или, по его собственному выражению, Megalion Tartaria, недоступной пониманию европейца, жить и действовать в которой могут только русские. Но среди его немногочисленных знакомых русских не нашлось другого, кроме меня, порядочного человека, которому можно было доверить тайну и попросить о конфиденциальной услуге, — с ловкостью бывалого человека Тургенев не заметил раздавшегося смешка и продолжил: — По второму вопросу ничего не могу сказать, по незнанию, имя же этого человека, — он чуть помедлил, ощущая, как напряглись его собеседники, — князь Шибанский!
— Пашка! — раздался рык великого князя. — Граф Петр Андреевич называл эту фамилию?
— Никак нет, ваше императорское высочество, — раздался ответ из-за двери, — не называл.
— Пусть так! Хоть что-то новенькое узнали! — с какой даже радостью сказал великий князь и оборотился к Победоносцеву. — Кто такой сей князь Шибанский? Нам что-нибудь известно о нем, Константин Петрович?
Тургенев молча присоединился к вопросу.
— Конечно, известно, — ответил Победоносцев, оторвавшись от своих размышлений.
Возможно из-за этого голосу его недостало убедительности. Тургенев немедленно насторожился. С такой нарочитой небрежностью говорят в двух случаях: когда человеку известно очень многое, но он хочет создать впечатление, что этот вопрос его не шибко волнует, или наоборот, когда человеку не известно ничего, но по каким-то причинам он не может или не хочет в этом признаться, поэтому он маскирует незнание пренебрежением к ничтожности вопроса. Немного подумав, Тургенев выбрал второй вариант — и ошибся.
— Настоятельно прошу вас, Иван Сергеевич, прибыть послезавтра ко мне в три пополудни в Аничков дворец, — решительно сказал Победоносцев, так несколько скоропалительно завершив «литературный» вечер.
* * *
Тургенев помыслить не мог уклониться от приглашения. Оставшееся до встречи с Победоносцевым время он провел не без пользы, старательно обозревая общественное мнение и собирая сплетни, которые в основном и питают это самое общественное мнение.
Главных тем для разговора в обществе было несколько, первая из них та, что Лев Толстой, наконец, завершил «Анну Каренину» и, собрав воедино главы, печатавшиеся на протяжении трех лет в «Русском вестнике», выпустил окончательную трехтомную версию романа. Новость эта была, возможно, не самой важной, но все разговоры с Тургеневым начались исключительно с нее. Многие, памятуя о застарелой ссоре писателей, ожидали от него уничижительной критики, которую можно было подхватить и передать знакомым, но они оставались разочарованными, Тургенев отзывался о романе неизменно благожелательно и даже восторженно, что самое удивительное — совершенно искренне.
Такая завязка разговора была хороша тем, что от нее можно было непринужденно перейти к другим, более животрепещущим темам. Например, протянуть ниточку от Анны Карениной к княжне Екатерине Долгорукой, любовнице государя императора. «Представляете, она опять на сносях! Какое безобразие! Полное забвение всех приличий!» — так единодушно заявляли Тургеневу все его собеседники и особенно собеседницы, даже те, которые сочувственно относились к душевным страданиям героини Толстого.
Если что и удивляло Тургенева в этой связи, так это ее продолжительность. Ветреность в сердечных делах и сластолюбие были наследственными чертами всех Романовых обоего пола. Александр II не был тут исключением. Войдя в мужской возраст, он почти тридцать лет с усердием следовал семейным традициям, и вдруг — двенадцатилетняя и, можно сказать, беспорочная любовная связь!
Еще немного удивляла какая-то таинственность, окружавшая эту связь. Нет, о ней было известно всем, от последнего петербургского дворника до государыни императрицы, но при этом связь эта никак не афишировалась, княжна Долгорукая практически не выезжала в свет, почти никого у себя не принимала, не примыкала ни к каким великосветским партиям, не прислушивалась ни к чьим просьбам, даже и ближайшей родни, и вообще подчеркнуто уклонялась от участия в каких бы то ни было делах.
Зато все остальное, в первую очередь, единодушное осуждение княжны всем высшим светом Тургенев понимал очень хорошо. Многое шло от зависти, ведь княжна самим фактом своего существования отнимала у других потенциальных претенденток вожделенный шанс. Еще больше проистекало из непонимания той роли, которую играла императорская фаворитка, вообще, «роль» и «играет» были наиболее часто употребляемыми словами. Всякая возможность романтической влюбленности молодой женщины в императора, который был старше ее на тридцать лет, даже не рассматривалась. (Тургенев всегда болезненно морщился, когда при нем упоминали возраст Александра, ведь они были с императором одногодками.) Ее чихвостили «интриганкой» и «авантюристкой», то, что никто не мог указать точно, в чем состояла интрига или авантюра княжны, придавало этим определениям зловещий оттенок и побуждало предполагать самое худшее.
Все политические просчеты Александра II последних лет объяснялись злонамеренными советами княжны Долгорукой, а так как любое действие императора той или иной частью общества объявлялось крупной, если не фатальной политической ошибкой, то княжна Долгорукая обращалась в злого гения державы. То, что император сильно сдал в последнее время физически, объяснялось никак не перенесенной им во время войны тяжелой дизентерией, не охотой на него террористов или чередой политических неурядиц, а исключительно порочным сластолюбием молодой любовницы. Любая отставка или назначение на должность приписывались личным пристрастиям княжны, которая за незнакомством с подавляющим большинством сановников якобы раскидывала пасьянс из их портретов. Послевоенные финансовые проблемы и пустота казны объяснялись невероятным сребролюбием княжны, из этого же источника проистекало и увеличившееся по общему мнению мздоимство чиновников, которым теперь приходилось передавать на самый верх через строго законспирированную череду посредников колоссальные суммы. «Поистине, если бы княжны Долгорукой не было, ее следовало бы выдумать!» — воскликнул Тургенев, выбираясь из этой кучи сплетен.
Люди положительные с «Анны Карениной» сворачивали на славянский вопрос, на недавнюю войну, на итоги Берлинского конгресса. Эти разговоры Тургеневу даже нравились. Во-первых, он с удовлетворением наблюдал отрезвление после националистического угара и все более ярую критику обществом правительства за многочисленные просчеты в ходе и после войны, в которую это самое общество правительство и ввергло.
