— Какое такое заведение?
Пришлось объяснить.
— Надеюсь, вы не будете доставать из своего сака произведения этого господина, — с легким раздражением сказал Толстой, — у меня дочери.
Тургенев поспешил укрыться под спасительной сенью Пушкина, его он помнил почти всего наизусть и мог декламировать часами.
— Какой стих в пушкинской «Туче» не хорош? — неожиданно прервал его Толстой.
— Конечно, «и молния грозно тебя обвивала», — ни мгновения не задумавшись, ответил Тургенев.
— Вот и Фет то же говорит, — сказал Толстой и опять замолчал.
— И на старуху бывает проруха! — бодро воскликнул Тургенев. — Зато уж «Медный всадник» без изъяна!
Он принялся вновь декламировать. Вышло совсем нехорошо. Толстой вдруг вскипел и вылил давно копившееся раздражение на подвернувшегося под руку императора Петра Первого, по сравнению с его страстными инвективами писания славянофилов казались снисходительным брюзжанием. Тургенев подивился в душе — раньше Толстой о Петре так не говорил, следовательно, и не думал.
Наконец-то Ясная Поляна! Как ему здесь все знакомо, как все мило! Взгляд Тургенева затуманился как бы нарочно для того, чтобы в тумане ему явился прекрасный женский образ. Он встряхнул головой, отгоняя далекое воспоминание, и принялся жадно оглядываться. Да, память не подвела его — это Лысые Горы, имение князя Болконского, те же каменные ворота на въезде, «Прешпект», липовая аллея, оранжерея.
«Вот так же и мои почитатели, бродя вокруг Спасского, с трепетом узнают воспетые мною места — заросший пруд со склонившимися над ним ивами, покосившуюся скамейку под столетней липой, старую конюшню, хранящую тепло лошадей, лаз в изгороди, уходящий вверх по косогору цветущий луг. Они узнают, да вот я не узнаю! — меланхолично подумал он. — Вот и тут… Был дом, большой красивый дом, дом из „Детства“. Снесли… Где же они ютятся? — он посмотрел чуть в сторону, куда навострились лошади, и увидел бывший флигель, сильно разросшийся от многочисленных пристроек. — Какая гадость! Подходит какому-нибудь Левину! Собственно, это и есть усадьба Левина! — если что и отвращало Тургенева в последнем романе Толстого, так именно этот герой. — Какой мерзкий тип! Вылитый…»
— Вы здесь прекрасно все обустроили, милый Толстой, — сказал Тургенев со всем свойственным ему радушием и тут же спросил с легким беспокойством: — Надеюсь, я не стесню вас? Не поломал ли мой приезд каких-нибудь ваших планов? — и, после едва заметной заминки: — Не ждете ли вы еще каких-нибудь гостей?
— Ни в коей мере не стесните, дорогой Тургенев, мои вас ждут с нетерпением, а что до гостей, так у нас всегда гости, вот и сейчас есть, все больше молодежь, вам, уверен, с ними будет весело. Соседи наезжают, и ближние, и дальние, но это все хорошие знакомые, так что приезжают без приглашений и извещений. Завтра к обеду ожидаем князя Урусова Леонида Дмитриевича. Не знакомы? Наш вице-губернатор. Не кривитесь, Иван Сергеевич, князь мало того что милейший человек, он еще и прогрессивных взглядов, правильных взглядов, наших взглядов. Ожидаем и еще одного человека, кого, не скажу, будет для вас приятным сюрпризом, хотя с этим человеком вы уж точно не знакомы и вряд ли когда-нибудь о нем слышали.
Тургенев не стал ни о чем его расспрашивать, но с той минуты его как подменили, весь последующий вечер был он весел необычайно и совершенно очаровал все общество, даже самого хозяина дома. Молодежи в доме действительно было изрядно, хотя молодежь была не совсем в том возрасте, на который рассчитывал Тургенев. Дочери Толстого и их кузины еще не выросли из коротких платьев и много не доросли до интереса к произведениям Мопассана, но Тургенев нисколько не был разочарован или обескуражен.
О, он прекрасно умел обходиться с маленькими девочками, ведь младшие дочери Полины Виардо, можно сказать, выросли у него на руках! О, он знал столько веселых игр, столько смешных шуток! И вот он изображает то закипающий самовар, то вареную курицу в супе, то свою легавую, делающую стойку. Потом принялся обучать девочек старинному французскому деревенскому танцу канкан и, заложив большие пальцы в проймы жилета, изобразил несколько смешных па, когда же Толстой поморщился от французского, подхватил хозяйку дома и еще одну молодую пару и пустился с ними в кадриль, забыв о подагре.
Конечно, не оставлял своим вниманием дам, жена Толстого Софья Андреевна и ее сестра Татьяна Андреевна еще не перешагнули тридцатипятилетний рубеж, а в свете свечей и вовсе казались молодыми и красивыми. И вот он восторгается пением Татьяны Андреевны, действительно прекрасным, а поздним вечером, под лунным небом задушевным голосом признается Софье Андреевне: «Я конченый писатель… Нас никто не слышит? Так я вам скажу по секрету. Раньше всякий раз, как я задумывал написать новую вещь, меня трясла лихорадка любви. Теперь это прошло. Я стар — и не могу более ни любить, ни писать».
* * *
Гости съезжались на дачу. Держались просто, без церемоний, чинов и титулов. Пользуясь хорошей погодой, все устремились к прудам или в поля, Тургенев, отговорившись усталостью после вчерашних подвигов и действительно ощущая ломоту в ногах и тревожное покалывание в животе, остался в доме, вместе с князем Урусовым.
— Мы с любезнейшим Леонидом Дмитриевичем нашли множество общих знакомых, а в Париже, представляете, он обычно останавливается всего в двух кварталах от нас, — радостно возвестил Тургенев заглянувшему в гостиную Толстому.
Князь Урусов оказался милейшим человеком, вернее, казался им, пока не начал говорить на политические темы. Набившая оскомину славянофильская жвачка! Тургенев тихо позевывал, внутренне готовился к предстоящему разговору и все чаще кидал взгляды в сторону двери.
О приближении гостя первыми известили чуткие ноги, уловившие легкое дрожание пола, потом донеслась мерная тяжелая поступь, вот двери распахнулись и на пороге возник… Да, этот был Командор, могучий рыцарь из ставших легендарными времен, его тонкое горбоносое лицо почему-то обратило мысли Тургенева к Франции, и сразу же в памяти всплыло виденное недавно изображение Готфрида Бульонского, предводителя крестового похода и первого короля Иерусалимского. Тургенев тогда еще иронично пожал плечами — во времена Готфрида Бульонского не писали портреты, но теперь он изменил мнение — то же лицо, разве что борода другой формы.
Да, это был Командор, но не возвратившийся из дальнего похода и не сошедший с каменного пьедестала, чтобы покарать нечестивца, а вернувшийся после охоты или долгой верховой прогулки. Вместо доспехов он был обряжен в короткий кафтан с широкими откидными руками, зеленый с золотыми разводами, кафтан немного походил на маскарадный и был определен Тургеневым как старинный польский кунтуш. Под кафтаном виднелась красная шелковая рубашка, крепкие ляжки были обтянуты белыми лосинами, едва видневшимися над высокими ботфортами, на голове была небольшая польская шапка, украшенная фиолетовым камнем размером с перепелиное яйцо и пером цапли.
Командор, обернувшийся польским магнатом, снял левой рукой шапку, обнажив бритую голову, устремил глаза в передний угол и уже поднял правую руку со сложенными щепотью перстами, чтобы осенить себя крестным знамением, но, не увидев иконы, опустил ее. Движения были насквозь русскими, но Тургенев не удовлетворился этим, быстро мысленно накинул на обнаженную голову татарский малахай и коротко обкорнал густую бороду, подбрив щеки и шею. Перед ним предстал вылитый татарский хан, жестокий и беспощадный, стоящий во главе бесчисленной дикой, азиатской орды. «Вот твоя суть! — подумал Тургенев. — Остальное — детали».
