— Господь услышит наши мольбы и пошлет и вам, и державе эти десять лет, по прошествии которых вы со спокойной душой передадите и корону, и державу своему законному наследнику, истинно русскому царю Георгию Александровичу! — крикнул в возбуждении князь Шибанский.
Приоткрылась дверь, показалось встревоженное лицо княжны Долгорукой.
— Тише! Умоляю вас, тише! — испуганно сказала она. — Во дворце даже стены имеют уши!
— Разве что стены! Все готовятся к приему, все уши уже там, — Александр попытался пошутить и даже подкрепил шутку улыбкой, но и то и другое вышло натужным. — К сожалению, вынужден вас покинуть, Иван Дмитриевич. Вся наша императорская жизнь — сплошной протокол, и совсем немного дел, под протокол и для протокола.
Это был день большого двойного праздника, двадцать третья годовщина коронации, восемнадцатая — указа об освобождении крестьян.
— Надеюсь, девятнадцатое февраля третий раз войдет в историю вашего великого правления, и в день четвертьвекового юбилея вы подарите народу представительное собрание, — сказал князь Шибанский.
— Да, да, конечно, — ответил Александр несколько рассеянно, — кстати, я получил неожиданное подтверждение правильности вашей, — он тут же быстро поправился, — нашей линии. Цесаревич и его двор все круче забирают в ту же сторону, акцентированное православие, подчеркнутое отторжение Запада, славянофильская риторика, все эти … бороды, широкие шаровары. Иногда это выглядит смешным, иногда … тревожным.
— Это указывает лишь на то, что мы идет правильным путем, это линия не ваша, не наша с вами, не линия цесаревича, это — линия России!
— Да, да, конечно, — вновь рассеянно сказал Александр, — я убедительно прошу вас, великий князь, удвоить осторожность и не забывать об Аничковом дворце.
— Цесаревич Александр знает обо мне? — напрямую спросил Шибанский.
— Я был вынужден рассказать ему обо всем. Это мой долг императора. Наследник престола должен знать обо всем, что творится в державе, которую он когда-нибудь получит в управление из рук Господа. Так и мой отец передавал мне все тайное знание, все тайны взаимоотношений и вековых договоренностей с иностранными монархами, все тайны нашей собственной истории, вот и о вашем роде я впервые услышал от него. Я был обязан все рассказать Александру, — виновато повторил император, — он законный наследник, пока… А сейчас прошу меня извинить… Буду счастлив вновь видеть вас… — он поспешно скрылся за дверью подъемной машины.
* * *
В тот день у апартаментов княжны Долгорукой дежурил флигель-адъютант Николай Голицын, доверенное лицо императора, княжны, но в первую очередь — князя Шибанского. Он проводил князя вниз по потайной лестнице, отомкнул низенькую дверь, осторожно выглянул наружу, потом уступил дорогу князю: «Все спокойно, государь!» Согнувшись почти вдвое, Шибанский нырнул в проем двери и ступил на Дворцовую площадь. Услышав скрежет ключа за спиной, он похлопал себя по внутреннему карману шубы — запасной ключ, врученный ему княжной, был на месте.
Он огляделся. Павшая на город мгла лишь подчеркивалась сверкающими огнями средней, парадной части дворца, вдоль всего фасада в два ряда стояли кареты съехавшихся на императорский прием сановников и гостей, кучера, отбросив обычную чопорность, стояли кружками и, согревая себя ударами рук в огромных рукавицах, обсуждали лошадей и хозяев. На князя, стоявшего в глубокой тени, никто не обратил никакого внимания.
«Охрана дворца никуда не годится, — подумал князь, — сколько таких неприметных дверец, сколько ключей от них находится неведомо в чьих карманах. Да и зачем дверцы, если любой, надув щеки, может пройти через парадный подъезд. Охрана, полагаясь на зрительную память и опыт, не смеет спрашивать пропуск даже у неизвестных и подозрительных, опасаясь нарваться на сердитого начальника. Да что пройти, пронести можно что угодно, не то страшно, что тащат наружу, а то, что могут пронести внутрь. Вот рассказывают, что где-то на необъятном дворцовом чердаке живет корова, которую держит один из служителей, любитель свежего молочка. Ладно бы свинья, поросенка, в конце концов, можно пронести под шубой, но теленка! Динамита, чтобы взорвать дворец, надо много меньше теленка, н-да».
Князь огляделся еще раз, теперь нетерпеливо. Не сразу сообразил, что карета не подъедет, он же сам так приказал. Конечно, богато одетый человек, идущий пешком по Дворцовой площади, привлекает всеобщее внимание, но еще больший интерес может вызвать у немногих знающих карета князя Шибанского, стоящая несколько часов у царского дворца.
Князь миновал ряд карет и, не задумываясь, ступил на полосу торцевой мостовой, которая всегда пребывала пустой в ожидании проезда государя. По ней даже идти было приятно, мягко, ровно, не то что по бугристым камням. Инвалид, стоявший на часах у Александрийского столпа, подтянулся и отдал ему честь — Бог весть, что он подумал, завидев высокого важного мужчину, печатавшего шаг на государевой тропе. Тот отсалютовал ему каким-то странным, неуставным движением.
«Старик как-то резко сдал, а ведь только-только разменял седьмой десяток, — думал Шибанский. — Странно, все Романовы отличаются крепким сложением и отменным здоровьем, а живут недолго. Впрочем, мужчины в нашем роду еще крепче, а живут еще меньше, так получается, — он поспешил отбросить неприятную мысль, — что ж, будем надеяться, что требуемый десяток лет он проскрипит. Хуже другое — какая-то моральная усталость, апатия, потеря воли, концентрации. Ишь, назвал меня великим князем, раньше он так не оговаривался. Теперь полночи спать не будет! Тоже что ли обмолвиться один раз ненароком при следующей встрече, назвать его вашим величеством? Нет, это будет слишком! Я и так сегодня изрядно поработал, поднимая ему настроение. Вот только надолго ли хватит? Может быть, и хорошо, что Катя переехала во дворец, старик без поддержки совсем скиснет».
Князь Шибанский не испытывал по отношению к императору Александру теплых чувств, но и ненависти не питал, что с учетом многовековой распри их родов было почти равносильно признанию в любви. «Ничего личного!» — этой мыслью князь начинал медитации перед принятием важных решений и перед встречами с Александром. Ненависть хороша в бою, но плохо, когда ненависть толкает на бой. Не в слепящей ли и застилающей разум ненависти причина их поражения во многих схватках с Романовыми, последовавших за потерей русского престола в Смутное время?
Лишь в конце восемнадцатого века, истощившись в борьбе, они были вынуждены заключить «вечный» мир с царствующей династией. По договору они имели право проживать на территории Московии, но не имели права служить, заниматься общественной деятельностью, занимать административные и выборные посты, от предводителя губернского дворянского собрания до председателя тьмутараканского общества любителей игры на флейте.
Несмотря на подписанный мирный договор, ни прадед, ни дед князя Ивана Дмитриевича не изжили ненависти в своей душе и продолжали встревать в любые заговоры, направленные против царской власти. «Мы должны скинуть Романовых с престола и повести Россию по новому пути!» — кричал как-то дед Иван Иванович перед тайным представительным собранием в Каменке. Под новым путем он понимал возвращение к старым русским ценностям и системе правления, бытовавшим до воцарения Романовых: возрождение Земских соборов и постоянно и реальной действующей государственной Думы (так присутствующие услышали выражение «боярская Дума при государе»), выборность царя, всемерное расширение прав земства («земщины»), освобождение крестьян, восстановление самостоятельности православной церкви во главе с патриархом. Все это прекрасно уживалось в концепции Ивана Ивановича с сохранением самодержавной царской власти, себя он почитал (имея, впрочем, на это достаточно веские основания) единственным законным и истинным Царем Всея Руси, выборность же царя начинал отсчитывать со своего преемника на престоле, которым должен быть стать его старший сын, Дмитрий Иванович.
