Победоносцев приехал из Зимнего дворца, вероятно, не дождавшись конца приема, и был посему обряжен в парадный мундир, покрытый золотым шитьем, из-под стоячего красного золототканого воротника как-то кокетливо выбивалась красная с желтой каймой лента, на которой висел красный крест ордена Святой Анны 2-й степени, огромная восьмиконечная звезда Станислава 1-й степени панцирем закрывала сердце. Все это парадное чиновное великолепие как-то плохо сочеталось с его носителем, не шло ему, не украшало его, вероятно, потому, что сам сенатор был к нему равнодушен.
Победоносцев был высок и против русской вельможной традиции худощав, его огромный череп не нуждался в волосах и не носил их, тонкое, казавшееся изможденным лицо было гладко выбрито, чахлые, едва заметные бакенбарды были единственной данью верноподданству, сухие губы плотно сжаты, густые брови нависали над пронзительными глазами, затеняя их, казалось, что небольшие очки редкой овальной формы в тонкой черепаховой оправе служили лишь дополнительным прикрытием всевидящему оку. Еще на этом гладком, туго обтянутом кожей черепе выделялись уши, неожиданно мясистые, крупные и заметно оттопыренные. При взгляде на эти уши князю Шибанскому невольно вспомнился Каренин, герой последнего романа графа Толстого, и, признаем, ассоциация была более чем уместной и обоснованной.
«Нет, какой же это Каренин? — поправил сам себя Шибанский. — У них только и общего, что немного оттопыренные уши. Каренин — чиновник до мозга костей. А этот больше похож на профессора, на немецкого профессора. Нет, не то! Он походит на … инквизитора, фанатично верующего инквизитора, который, впрочем, каждый день скрупулезно заносит в свой гроссбух число разоблаченных и сожженных еретиков. Не на простого инквизитора, на великого. Да, именно так!»
Еще одно немного удивило князя — румянец, горевший на щеках гостя. Победоносцев чахоткой не страдал, вина не пил, на свежем воздухе не прогуливался, в качестве единственного объяснения оставалось волнение, чрезвычайное волнение. Да и глаза горели лихорадочным огнем. И тут Победоносцев, наконец, заговорил, как бы в бреду, горячо, рвано, перескакивая с одного на другого и ежеминутно меняя настроение.
— Надеюсь, ты знаешь, кто я, — сказал он и, дождавшись легкого кивка князя, продолжил, — а я знаю, кто ты. Я имею в виду не только твое царское происхождение, но и то, другое, — он вновь замолчал, ожидая хоть какой-нибудь реакции и, возможно, втайне надеясь на удивление или отрицание, но на лице князя было написано лишь вежливое, немного безразличное внимание, — не хочешь отвечать, молчишь, — сказал со вздохом Победоносцев, — возможно, ты прав.
— Что ты можешь мне сказать? Что ты можешь мне сказать нового, того, что я не слышал? Ты и так уже сказал слишком много. И не для того я пришел к тебе, чтобы слушать тебя. Да ты, может быть, это знаешь. Я пришел, во-первых, для того, чтобы посмотреть на тебя. Надеюсь, ты простишь мне это любопытство, суетное, но отнюдь не досужее. Я слишком люблю Его, я каждый день читаю Его проповеди и беседы, которые Он вел с учениками, каждый раз находя что-то новое для себя, я беседую с Ним, я молюсь Ему, я прошу Его явиться мне и вразумить меня. Как мне кажется, Он приходит ко мне во сне, но образ Его туманен и расплывчат, я пробую представить Его себе и — не могу.
— Не мог, теперь могу. Как увидел тебя, так сразу понял — именно таким Он и был. Сильным, очень сильным… Так и должно было быть, проповедь смирения и милосердия, чтобы быть услышанной в то время, должна была исходить из уст очень сильного человека. Или Он этого не говорил? Или говорил мимоходом среди много другого? Что ж, я давно это подозревал. А увидев тебя, утвердился в этом. Ты гордый, очень гордый, вместе с каплей Его крови, ты несешь и каплю Его гордости, насколько же велика она была у Него!
— Гордыня, Его погубила гордыня! Он провозгласил цель — Царствие Небесное, он указал путь к нему, но не захотел повести людей за собой. Его не удовлетворяла роль пастыря, пастыря стада баранов. Он возжелал, чтобы люди сами, свободно и осознанно, выбрали возвещенный им путь, сами вступили на него и сами, без понуканий, превозмогая тернии, прошли его до конца. Могло ли такое быть? Нет, не могло, поэтому люди, к которым Он обращался со своей проповедью, не шли за Ним, а разбредались по домам своим, недоуменно качая головами. Но Он не хотел ничего видеть, Он в гордыне своей не хотел слушать ничьих советов, даже советов Отца Небесного, пославшего Его в мир.
— Он отверг хлеб, которым мог привязать к себе людей, Он отверг чудо, которым мог очаровать людей, Он отверг власть, которой мог заставить людей следовать за Ним. Он считал, что людям нужно только одно — свобода. «Хочу сделать вас свободными», — повторял Он раз за разом, и люди, собравшиеся, чтобы получить хлеб, узреть чудо или подчиниться приказу, снова разбредались по домам, недоуменно качая головами. Когда же им предоставили право выбора, они молчали в растерянности и, лишь расслышав понукающий подсказывающий шепот, закричали в восторге подчинения и единомыслия: «Распни его!»
— Потом пришли другие. Они были людьми, обыкновенными людьми, и они знали, что надо обыкновенным людям, они дали им иллюзию чуда, ибо сами не могли являть истинные чудеса, они дали их хлеб из рук своих, они, наконец, взяли власть. Умом я с ними, но сердцем я люблю Его, того, настоящего, сильного и гордого, потому что Ему были открыты пути Господни, Он знал путь к Царствию Небесному, потому что прав оказался Он, а не те, другие, ведающие лишь земные пути, не могущие привести на Небо, а рано или поздно приводящие к пропасти, — Победоносцев на время замолчал, а потом воскликнул с жаром: — Как же вы похожи на Него! Вы все, весь ваш род! Вы полагали, да и до сих пор полагаете, что только вам известен путь, вы вели державу и народ этим путем, полагаясь только на Его завет и на Его заступничество и говоря о какой-то свободе, которую никто не понимал. И так же, как Его, вас сгубила гордыня!
— Но поражение ничему вас не научило, вы упрямо идете своим путем. Да вы и не можете ничему научиться, учатся только люди, а вы… Вы просто правы, изначально и на веки веков, как и Он. Но в одном вы все же ошибаетесь. В гордыне своей вы и помыслить не можете, что людям тоже доступно прозрение путей Господа, что кто-то, после многих попыток, многих ошибок, может найти тот же путь, что дан вам как откровение. Я не буду оправдывать Романовых, они за два с половиной века много дров наломали, но признай, что тут есть и ваша вина, это вы своими беспрестанными угрозами и наскоками толкали их в объятия Европы, заставляли искать у Европы помощи и защиты.
— Но все же они нашли правильный путь, мы все его нашли. И вот уже двадцать лет, как курс корабля Империи Российской меняется! Согласен, что медленно, но — меняется! Да и как же быстро, это ведь не тройку в степи повернуть, такую махину великую надобно поперек ветра привычного поставить, ветер новый поймать и паруса им наполнить. Да и не можно быстро, так недолго и вовсе корабль опрокинуть. Но многое уже сделано, еще несколько лет и мы устремимся вперед так, что ничто нас не остановит, что никто нас не догонит.
— И тут опять появляешься ты! Зачем ты пришел?! Зачем же ты пришел мешать нам?! Что ты можешь сказать нового, того, что неизвестно нам, того, что еще не делается? Ничего! Я вернулся к тому, с чего начал. Так и должно было быть, потому что всего этого я тебе мог бы и не говорить, не должен был говорить. Я пришел к тебе только для того, чтобы сказать: уймись, не раскачивай корабль, не пытайся силой навязать нам нового капитана — видишь, и этот твой план мы знаем. Его мы не дадим тебе осуществить. У нас достаточно сил, чтобы остановить тебя. Все же остальное сделаем по слову твоему. Но сами сделаем, без тебя. Не мешай нам!
