Дело было немедленно закрыто. Путилин же по представлению наследника-цесаревича Александра Александровича и великого князя Владимира Александровича был удостоен монаршей милости и осыпан многочисленными наградами — производством в следующий чин, введшим его в круг сановников, орденом, щедрым пенсионом.
Между тем расследование для сколько-нибудь заинтересованного человека не представляло ни малейшего труда, столь очевидны были мотивы и многочисленны явные улики. Сподвижники князя Шибанского, далекие по роду своей деятельности от сыска, тем не менее во всем на шаг-другой опережали «русского Видока», успевая при этом изучить версии, оставленные тем без внимания. Они, в частности, установили, что публикации в газетах были инспирированы Победоносцевым, который надеялся таким образом получить повод для гонений на инакомыслящих. Нашли, конечно, и истинных убийц, которые чистосердечно покаялись в злодеянии. Сподвижники князя Шибанского, верные его заветам, не стали брать на себя роль судей, предоставив преступников суду Божьему. Несомненно, десница Божия покарала мелкого грабителя, осквернившего тело святого князя своим прикосновением и нашедшего позорную смерть в петле, и патера Ловицкого, утонувшего вскоре после описанных событий при переправе через Неву. Сподвижники князя не имели к этим происшествиям никакого касательства.
Если чье поведение в эти несколько дней, пока шло расследование, и вызывало некоторое удивление, так это поведение императора Александра. После первой вспышки гнева он как-то быстро внешне успокоился, потерял интерес к деятельности созданной им следственной комиссии и с какой-то покорной готовностью принял ее выводы, не настаивая на продолжении расследования.
Впрочем, его можно отчасти понять. Александр был искренен в своем гневе, настолько, насколько может быть искренен самодержавный монарх, он был искренен в своем желании покарать убийц князя Шибанского, столь же искренне, поостыв, он признал, что никакие кары, никакие действия не изменят главного — краха мечты всей его жизни, краха самой его жизни. Он не сможет в одиночку, без поддержки князя Шибанского, перебороть свою семью, не сможет возвести на престол сына Георгия, ему недостанет сил провести необходимые реформы, ему недостанет лет, тех десяти лет процветания, славы, а, главное, жизни, которые обещал ему князь Шибанский.
В подобной ситуации затосковал бы и утратил волю к борьбе даже более сильный человек, чем император Александр. Многое, однако, свидетельствует о том, что Александр был достаточно информирован об истинных обстоятельства дела. Приведем лишь один из эпизодов, да и то потому, что он связан с персонажем, сыгравшим немалую роль в нашей повести.
* * *
Иван Сергеевич Тургенев пребывал в прекрасном расположении духа. После головокружительного, иначе не назовешь, приема в Москве, праздник всенародного признания продолжился в Петербурге. Чтобы не вызывать неудовольствия властей, по-прежнему с подозрением следящих за ним из-за его либеральных речей, чествования представлялись как литературные концерты в пользу голодающих студентов, недостающих литераторов, безмужних матерей-прачек.
О, он готов был выступать в пользу кого угодно, с каждым вечером его речи становились все более свободными, все более либеральными, публика собиралась все в большем количестве и внимала она ему с все большим сочувствием его идеям. И погода-то, погода была под стать настроению! Весна! Истинная весна! День весеннего равноденствия! Еще несколько дней и вскроется Нева! А в Париже сейчас!.. Хорошо сейчас в Париже! Дамы в легких накидках прогуливаются по бульварам, на всех углах продаются крокусы, нежные и мягкие, как парижская весна. В Париж! В Париж!
Он уже был мыслями в Париже, когда раздался стук в дверь, стук требовательный, так стучат только в России. Тургенев покорно открыл дверь. Перед ним стоял высокий молодец в каске с белым волосяным султаном, зеленом мундире с белой выпушкой и серебряным шитьем на воротнике, обшлагах и рукавных клапанах, в серо-синих панталонах с красной выпушкой. Тургенев затруднился определить его чин, когда-то он знал все эти тонкие различия, цвета и оттенки, формы галунов и шитья, все эти выпушки, фестончики, петлички, но безнадежно отстал от жизни. Императоры российские неизменно лично следили за образцами формы всех своих подданных, внося в них беспрестанные изменения сообразно своим быстро меняющимся вкусам.
— Флигель-адъютант князь Голицын! — так разрешились сомнения.
— Чем обязан? — солидно, но с легкой тенью неудовольствия на лице спросил Тургенев.
— Его Императорское Величество интересуются, когда вы, господин литератор, собираетесь покинуть пределы России?
Князь Голицын стоял истуканом, говорящим болванчиком, и смотрел не в лицо Тургеневу, а куда-то над его плечом.
— Как? Почему? — суетливо и несколько растерянно пробормотал Тургенев.
Он, пятью минутами ранее летевший сердцем в Париж, вдруг почувствовал жесточайшую обиду, что его так бесцеремонно выставляют из родной страны. Это произвол! Он будет протестовать! Он воззовет к общественности, он…
— В Петербурге убит князь Иван Дмитриевич Шибанский!
Стороннему наблюдателю показался бы странным и сам ответ, и то, что за ним не последовало никаких разъяснений, еще более его удивила бы реакция Тургенева.
— Да-да, я понимаю, — тихо сказал он, — я немедленно, завтра же… — и в спину удалявшегося флигель-адъютанта: — Мне очень жаль.
* * *
В те же дни в Петербурге состоялся еще один примечательный разговор. Константин Петрович Победоносцев докладывал своему воспитаннику, наследнику-цесаревичу Александру Александровичу обстоятельства и подоплеку дела об убийстве князя Шибанского, дела закрытого и остывшего настолько, что о нем можно было говорить спокойно, не опасаясь бурных эмоций и жадного нетерпения. Поэтому и говорил Победоносцев неторопливо и обстоятельно, начав с событий прошлого лета, потом сделав долгий экскурс в историю и лишь затем перейдя собственно к трагическому происшествию и его расследованию.
— У вас сплошь одни литераторы, — недовольно пробурчал Александр Александрович, — это какой-то заговор литераторов!
— Тут уж ничего не поделаешь, Ваше Императорское Высочество, — смиренно склонил голову Победоносцев, — в России как заговорщик, так уж непременно и литератор, это в Европе за власть борются, а у нас за умы и души, тут без литературы никак нельзя. Обратно, каждый русский литератор это непременно заговорщик и бунтовщик, других литераторов у нас нет.
— Да? — Александр Александрович удивленно поднял брови и воззрился на лежащую на его столе книгу «История крепостного права в России», написанную и переплетенную специально для него Победоносцевым.
— Да, — эхом отозвался Победоносцев, не уловивший направление взгляда наследника.
— Кстати, а те тетради, ну, этого мифического великого князя, их так и не нашли? — спросил Александр Александрович.
— К сожалению, не нашли. Но найдутся, непременно найдутся, — заверил его Победоносцев.
