Я думал, мама скоро вернется из больницы. Каждый день я ждал, когда откроется дверь и она войдет и скажет, что всё в порядке. Но она невероятно быстро угасала: ей не сразу поставили верный диагноз, и организм практически уничтожил собственные железы.
Всё лето мы с семьей ездили к маме в больницу. Было так больно видеть ее слабой и беспомощной. Мне хотелось ей помочь, но я ничего не мог поделать. Она перестала отвечать, и, когда я к ней приходил, я просто сидел и смотрел, как она то теряет сознание, то приходит в себя и просто лежит. За день до начала учебного года мы с семьей поехали ее навестить, а мне захотелось поехать на велике. Я сел на свой пляжный крузер «Швинн» и приехал где-то на час позже остальных. Когда я вошел в больничную палату, все истерически рыдали – я понял, что произошло, до того как кто-либо смог что-то сказать. Она умерла, а я опоздал. Моя мама умерла.
Ее хоронили в открытом гробу. Я не был готов увидеть маму вот так – холодную, с незнакомым запахом формальдегида. Я подошел к гробу, ощущая тяжесть в животе и пустоту в сердце, которых никогда раньше не чувствовал, поцеловал ее на прощание и коснулся ее руки. Ее тело было холодным. Весь день похорон мне хотелось кого-нибудь убить или умереть самому. Я сожалел о каждой нашей с ней ссоре и пытался не думать обо всём, что произошло. Я чувствовал себя как в плохом кино и не мог представить жизнь без нее.
Вся семья плакала, даже папа, а я ни разу в жизни не видел, как он плачет. У меня сердце разрывалось. Я весь день пытался сдерживаться, но потом ко мне подошла тетя Нэн, сказала: «Сожалею, Трэвис», – и я тоже разрыдался.
Одними из последних слов, которые сказала мне мама, были слова: «Несмотря ни на что, играй на барабанах. Продолжай этим заниматься и не слушай, что говорят другие. Не прекращай играть на барабанах, Трэвис. Следуй за своей мечтой».
2. What’s My AgeAgain
Мама умерла за день до начала учебного года. Я пропустил первый день в школе и появился на второй день, очень подавленный, бродил по коридорам словно в оцепенении.
Ранее я планировал играть на барабане в марширующем оркестре. Для этого нужно было заниматься всё лето. Они были очень строги в этом отношении: если не ходишь летом на репетиции, то тебя не пустят на прослушивание. Но мама всё лето была в больнице, и я ни пришел ни на одну репетицию и не взял ни одного нотного листа. В конце первого учебного дня я пошел в оркестр. Я рассказал, что всё лето провел с мамой в больнице, и попросил всё равно меня прослушать. Они вошли в мое положение и разрешили прийти на прослушивание. Я не играл на барабанах все лето и ни разу не делал упражнений, которые все учили, но мамины слова всё звучали у меня в голове: играй на барабанах, не прекращай, следуй за своей мечтой.
На следующий день объявили, кто что будет играть: я занял второе место, а это значит, что я обошел всех, кроме одного старшеклассника. Ребята в оркестре злились на меня, но меня это не волновало.
Примерно тогда я начал гордиться тем, что я одиночка. Мне было плевать, что говорят или думают окружающие. Были только я и мои барабаны. Несмотря на то что я словно ослеп от горя, я видел, что все ребята объединяются в компании. В старших классах никто не катался на скейтборде: в школе самыми крутыми были футболисты и другие качки. А если ты не качок, значит, ты гангстер, но я не вошел ни в одну из этих групп.
Я едва успевал сдавать экзамены – оценки у меня были паршивые. Единственная причина, по которой меня не отчисляли, – была в том, что учителя знали о смерти мамы и что из-за этого у меня такая плохая успеваемость. Я шел ко дну, но барабаны стали моей спасительной соломинкой. Ко всем окружающим я относился так: «Да пошли вы, я музыкант». Ребята надо мной издевались, учителя пытались заставить заниматься, и ничто из этого не имело для меня значения. Я чуть не начал думать о самоубийстве. Мне очень помогло то, что в мире было что-то, что я люблю, и я знал, что это никогда не исчезнет. Это моя любовь к барабанам.
Когда любишь заниматься музыкой, приходится жертвовать тем, чтобы быть крутым. Приходится пожертвовать тем, чтобы в старших классах у тебя была своя тачка, или стереосистема, или новые шмотки. Нужно быть готовым ходить на уроки в одежде, которую ты носишь уже два года, и чувствовать себя в ней нормально, и стараться изо всех сил. Когда ты чем-то увлекаешься, всё остальное тебя вообще не волнует – оно просто уходит из твоей жизни.
Во время игр или соревнований весь оркестр играл вместе, но всю неделю разные группы инструментов занимались отдельно. Это значит, что мы, двенадцать барабанщиков, много времени проводили вместе – были только мы и пара отличных инструкторов. Одним из инструкторов был мой двоюродный брат Скотт – мы с ним особенно не общались, потому что он намного старше, зато вместе играли на барабанах по праздникам, когда семья собиралась вместе
[7]. Некоторые из моих родственников даже не пытались скрыть свое презрение ко мне. Вскоре после смерти мамы мы с семьей пришли на ужин к дяде, и один из родственников нес обо мне какую-то чушь. «Вы видели, что натворили Трэвис и его друзья? На бульваре Алдер вся стена исписана».
Я засмеялся: там были граффити, так почему он решил, что это именно я и мои друзья? «Ну, я просто предположил, что это те идиоты, с которыми ты водишься». Он смеялся над тем, как я одеваюсь, и всегда подозревал, что мы замышляем что-то плохое. Как будто решил научить меня, что мне лучше не общаться с родней.
Барабанщики были моей семьей. Барабанщики – нарушители спокойствия практически в любой ситуации, и мы всегда были вместе и веселились. Репетиции проходили интенсивно: иногда мы стучали по четыре часа подряд. Потом мы шли в крошечную репетиционную комнатку с моими лучшими друзьями из оркестра: Кевином, Ричардом, Брайаном и Джеем. Мы убирали инструменты, включали что-нибудь тяжелое вроде Slayer или King Diamond, выключали свет и начинали беситься в этой маленькой комнатке. Мы толкались и врезались друг в друга. Нам казалось, мы такие крутые.
Я не понимал, как сильно зависел от матери, до тех пор пока ее не стало. Я был маменькиным сынком и знал, что опираюсь на нее эмоционально, но никогда не думал, сколько всего она для меня делает. Через пару дней после ее похорон я проснулся, а на столе не было завтрака. Мне нужно было готовить его самому. Мама всегда стирала мне белье, помогала с домашним заданием, застилала постель – теперь я сам ее застилал, а папа приходил проверять. У него были военные стандарты – он хотел, чтобы покрывало лежало так ровно, чтобы по нему можно было прокатить четвертак. Он постепенно воспитывал из меня мужчину.
Мы с папой всю жизнь называли друг друга «приятель» – если только он на меня не злился. Когда мы разговаривали, он не спрашивал: «Как дела, Трэв? Как школа? Люблю тебя, приятель». Скорее было так: «Ты сделал уроки?» – а потом он уходил. Однажды я бросил ему вызов: «Можешь просто разговаривать со мной, не говоря мне, что делать? Например, ты мог бы спросить: «Как дела?», или «Как прошел день?», или просто «Чё как?» Каждый раз, когда ты со мной разговариваешь, ты на меня кричишь». Я знал, что папа меня любит, просто выражает это по-своему. Он был не очень разговорчив – но и я был не очень хорошим слушателем.
