Фонтана во многих отношениях была расистской. Исторически в этом городе жили исключительно белые рабочие. С годами в нем стало расти латиноамериканское население, и некоторые белые испугались и озлобились. Всякий раз, когда я брил голову, когда еще был подростком, скинхеды давали мне свою чертову литературу. Когда я был маленьким, каждый год в центре Фонтаны проходил парад в честь дня города, и члены Ку-клукс-клана открыто маршировали по улицам города прямо в капюшонах. Меня это бесило до тошноты
[8].
В школе учились разные дети: были чиканосы, белые, черные. Из социальных групп были гангстеры, укурки и готы. Я одинаково любил и мексиканских друзей, и чернокожих, а хип-хоп любил так же сильно, как и панк-рок. В старшей школе у меня не было большой компании друзей, зато я тусовался то с одной компанией, то с другой, и со всеми мне было хорошо. В школе было много противостояний, но мне это никогда не казалось расовой войной – просто дети как дети.
Моей семьей были музыканты. Я был техником по ударным в группе Voyce: я считал их величайшими рок-звездами в мире, потому что они выступали на концертах, люди знали их песни, и у них была демозапись. Я был слишком мал, чтобы ходить в клубы, где они играли, поэтому устанавливал ударные, а потом ждал снаружи, когда закончится концерт. Я занимался этим бесплатно – просто хотел посмотреть, как всё устроено.
Я продолжал вступать и создавать рок-группы. Я играл в группе под названием Poor Mouth, и это было круто. Мы звучали как ранние Soundgarden – немного похоже на Alice in Chains, но больше всё-таки на Soundgarden. На концертах мой друг Дориан надевал на голову бумажный пакет, выходил на сцену и танцевал с нами. Мы неплохо ладили, но через пару лет рассорились. Я хотел найти больше музыкантов, с которыми можно было бы играть, но сначала не понимал, как это делается. Я расклеивал листовки в местных музыкальных магазинах и размещал объявления в изданиях вроде «Ресайклера» – бесплатной местной газеты. На это мне давали деньги сестры, или я просто брал немножко из папиного бумажника. Потом дома начинал звонить телефон. Все остальные в семье спрашивали: «Откуда у них наш номер?» Я отвечал, что разместил объявление в газете «Ресайклер», потому что хочу собрать группу. «Ну, спасибо, Трэв».
Благодаря этим объявлениям я нашел несколько классных друзей: один из них был гитаристом из Лос-Анджелеса по имени Марио – ему было под тридцать, но он приходил ко мне, и мы вместе играли метал. Еще я играл с басистом по имени Рэнди Стюарт. Он был на четыре года старше, и в итоге мы с ним вместе играли в разных группах. Иногда по выходным мы катались на «Мустанге» Рэнди, слушали Jane’s Addiction и Danzig, кидались яйцами и камнями во всё, что попадалось под руку. Однажды мы проезжали мимо дома мэра. Рэнди сказал: «Гляди». Он заехал к нему во двор, сделал несколько кругов прямо на траве, и мы умчались оттуда. Через десять минут нас остановили копы и арестовали. Я впервые оказался в обезьяннике. К счастью, полицейские, которые меня арестовали, учились в школе с моей сестрой Тамарой, поэтому они позвонили ей, а не отцу, чтобы она меня забрала. Однако папа узнал о моем аресте и, конечно же, не обрадовался.
Первую татуировку я набил в шестнадцать лет. Это была моя кличка – Bones («Костлявый». – Прим. пер.): люди звали меня так, потому что я был очень худым. Вторая татуировка появилась через неделю: это был символ Dag Nasty, хардкор-группы из Вашингтона, которую я обожал. Отец не хотел, чтобы я делал татуировки, особенно на видном месте. «С такой внешностью тебя никто не возьмет на работу, – говорил он мне. – Плюс татуировка, минус работа. Тебе не на что будет опереться».
Меня словно током ударило. Когда он это сказал, я подумал: точно. Я не хочу ни на что опираться. Чем больше у меня татуировок, тем меньше у меня внешней опоры. В идеале я никогда и нигде не смогу найти нормальную работу, и мне придется играть на барабанах.
Никогда не оставляй себе путей к отступлению.
Когда я ходил на встречи по профориентированию, консультант всегда спрашивала, чем я планирую заниматься после школы.
«Я буду барабанщиком», – отвечал я.
«Нет, господин Баркер, это не реалистично. Вы не думали пойти в местный колледж?»
«Я не собираюсь туда идти. У моей семьи нет на это денег. И к тому же я собираюсь стать барабанщиком». Я не рассчитывал стать рок-звездой: мне было достаточно зарабатывать этим на жизнь и еду. Консультант из-за меня очень расстраивалась. Не лучше было и то, что я чуть не завалил все предметы. Я занимался ровно столько, чтобы получить тройку, и на большее учителям рассчитывать не приходилось.
Папа хотел, чтобы у меня был план Б на случай, если с музыкой не получится. Поэтому я делал всё, что мог, чтобы никакого плана Б у меня не было. Я решил отрезать все пути к отступлению.
В конце выпускного класса я много времени проводил со своим другом Джоном Санчесом, который набил мне первую татуировку. Я околачивался в тату-салоне «Эмпайр» каждый день, иногда по восемь часов в день, слушал его веселые шутки и ждал, когда у него появится окно в расписании. Я был магазинной крысой. Я убивал время, слушал музыку, иногда болтал с девчонками и впитывал всё, что происходило в тату-салоне. И, как только посетителей не было, я запрыгивал в кресло и просил сделать мне татуировку. Я всегда знал, что еще хочу набить.
Сегодня два факта о татуировках просто сводят меня с ума: их можно свести, а еще можно нанести специальный крем, чтобы набивать их было не больно. Это печально: я скучаю по старым добрым временам, когда нужно было быть разбойником или храбрецом, чтобы сделать татуировку.
Папа часто говорил мне: «Твоя мама так злилась бы сейчас на тебя». И, когда речь шла о татуировках, он был совершенно прав – она вообще не одобрила бы эту затею. Если бы она увидела, сколько у меня татуировок, она бы меня убила. Впрочем, если бы она была жива, не думаю, что у меня были бы такие татуировки.
Больше всего папу расстраивала татуировка у меня на предплечье, потому что ее было хорошо видно. Но, как только он увидел, что она сделана в честь мамы, он вынужден был согласиться, что это красиво. Ему понравилось.
РЭНДИ БАРКЕР (отец)
Трэвис не слишком любил школу. Утром его было трудно поднять. У меня в старших классах было то же самое: мне там было скучно. Как-то я сидел на уроке технического черчения. Я написал записку о том, что мне нужно уйти, подписал ее именем отца и отдал учителю. Я ушел и ни разу туда больше не ходил.
Я всегда говорил Трэвису: «Если придешь домой с татуировкой – тебе придется ехать в больницу, чтобы вынуть мою ногу из своей задницы».
Однажды мы с младшей дочерью сидели в комнате и смотрели телевизор, и она сказала: «Папа, знаешь, у Трэвиса татуировка».
«Я не знал, – ответил я. – А кто за нее заплатил?»
«Я».
