– Скажите мне, что я должен сделать, – сказал он, как будто не успел до этого изложить все свои преимущества.
Сердце Кируев сжалось.
– Сэр, – проговорила она так же твердо, как всегда. – Я не смею строить предположения.
– Только не говорите, что вам не надоел этот бесконечный еретический бег по кругу. – Его слова говорили об одном. Его глаза, теплые и безжалостные, словно пепел, – совершенно о другом. Он протянул руку, как будто желая коснуться лица Кируев.
Она знала, к чему всё идёт. Её разочарование в Джедао оказалось почти таким же сильным, как желание. Тем не менее фраза была достаточно двусмысленной, чтобы её можно было истолковать как простое замечание. И у неё была защита, позволенная даже кадету-птенцу. Она молча уставилась на Джедао и стала ждать, как он поступит.
За всю свою жизнь Кируев ни разу не побывала в удачных отношениях. Она ни с кем не встречалась, пока ей не исполнилось тридцать, а замужем была всего лишь единожды, недолго, и это был весьма унылый опыт. Может, всё началось даже раньше, с сентиментальной музыкальной поэмы для альта, которую она сочинила в четырнадцать лет, да так никому и не сыграла. (Но до сих пор помнила каждую ноту.)
Если поразмыслить как следует, тот брак с самого начала был катастрофой. Ей было тридцать семь, она благоговела перед красотой и элегантностью певицы Досвейссен Морессы, перед её способностью двусмысленно шутить на инженерную тематику, не говоря уже о её ослепительной улыбке в ответ на каждый подарок. Больше всего Морессе понравилась музыкальная шкатулка, которую Кируев для неё восстановила: с изящными декупажными тиграми снаружи и заводными фигурками, изображающими бесконечную охоту, внутри.
Моресса и Кируев встречались несколько месяцев, а потом заключили брачный контракт на год. Всего лишь год – жалкий срок для семейных отношений. Но они остыли уже через пять месяцев. Кируев была изначально убеждена, что они действуют разумно и строят что-то прочное. Кто бы мог подумать, что консервативный подход в романтических делах закончится так плохо? Но тот факт, что они редко обсуждали долгосрочные планы, даже после того, как испытали близость, должен был предупредить её о грядущих неудачах в серьезных вопросах.
Забавно, что спустя много лет Кируев не могла вспомнить, какая ссора в конце концов положила конец их отношениям, отчасти потому, что эта тема лежала где-то в стороне от тайных эмоциональных течений. Моресса всегда говорила спокойным голосом, но во время того последнего разговора её лицо кривилось от разочарования. «Даже когда ты смеешься, ты никогда не улыбаешься!» – в конце концов выпалила она.
«Понятия не имею, о чем ты», – ответила Кируев, тоже очень спокойно. Ложь распахнула пропасть между ними. После леденящей душу паузы Моресса развернулась и вышла. Остаток ночи Кируев сидела и смотрела на фигурки и драгоценности, разбросанные по всей квартире и внезапно утратившие смысл. Моресса не вернулась. С того раза и до конца брака (до конца жизни) они общались лишь однажды, чтобы обсудить какой-то нюанс общих финансов, на который обеим было наплевать. И даже тогда они не встретились лично.
Кируев не рассказала матерям об этом фиаско, что потребовало немалых усилий. Они бы невыносимо ей сочувствовали, винили во всем Морессу. На самом деле единственным проступком певицы было то, что она сказала правду.
После этого Кируев взяла за правило намеренно саботировать все свои отношения, выбирая негодных партнеров на том основании, что лучше так, чем делать то же самое неосознанно. Больше всего Кируев было стыдно за тот раз, когда она выбрала мужчину-беженца, который снова и снова умолял её покинуть Кел и заняться чем-то безопасным. Кируев даже помыслить не могла о том, чтобы отказаться от карьеры, в особенности ради любовника, который раздражал её почти с самого начала. Он постоянно напоминал о том, что Кируев занята умножением количества беженцев – в те периоды, когда не умножает количество сирот и трупов.
Она думала, что держит своё сердце под контролем, поскольку знает наизусть все обычные траектории и правила поведения, позволяющие разобраться с неизбежными взаимными обвинениями и расставаниями. Эта самонадеянность увенчалась тем, что она столкнулась с человеком, который мог потребовать от неё не только обычной преданности, имел темную историю отношений с Кел и не боялся казни, которая ждала солдата, переспавшего с солдатом. И ещё этот человек, вполне возможно, соскучился даже по холодному подобию дружеского общения.
Рука Джедао заметно дрожала.
– Это было бы так просто, – пробормотал он себе под нос. Его большой палец легко коснулся подбородка Кируев. Она застыла. Казалось, сердце в её груди превратилось в кусок хрусталя.
Потом Джедао вздохнул, отступил и снова рухнул в свое кресло.
– Есть вещи, которые я сделаю, и есть вещи, которые я не сделаю, – просто сказал он. – Но я не виню вас за то, что вы верите в худшее. – Похоже, он сам себя не убедил.
Кируев знала, что лучше не притворяться, будто она думает о чем-то другом.
– Это не имеет значения.
– Отнюдь нет, – возразил Джедао, и в его голосе одновременно послышались хладнокровие, пыл и едкая ирония. – Именно это и имеет значение. Разница между тем, что следует и чего не следует делать. За это мы и сражаемся.
– Однажды я вас пойму, сэр, – искренне сказала Кируев.
– Надеюсь, – ответил Джедао.
На этот раз он улыбался чуть дольше.
Глава одиннадцатая
Каждое утро Микодез съедал на завтрак сухой паек пехотинца Кел. Если верить Кел, употребление пайка по собственной воле намекало на интересные вещи касательно психического здоровья. Микодез съедал его на завтрак в надежде, что такая пища сделает его невосприимчивым к любым ядам, а ещё она, похоже, усиливала эффективность его лекарств. Он знал, что яды так не действуют и что второй эффект – иллюзия, но думать об этом было приятно. Кроме того, надо же было как-то искупить все сладости, которые он поглощал.
Гекзарх решил прийти в конференц-зал на сорок восемь минут раньше и поесть там, на том основании, что ему надоела обстановка в кабинете. Во всех кабинетах. Их было больше одного по причинам, толком неясным. Архитекторы, которые спроектировали Цитадель, включали членов фракции Шуос, и образ их мыслей был соответствующим. Его любимая комната изначально не была кабинетом, но стала таковым в ходе теста переменной планировки, что Микодез счел очень смелым поступком давно исчезнувшего гептарха. (Означенный гептарх вскоре умерла, не из-за переменной планировки или проблем с системой безопасности Цитадели. Она посетила встречу на какой-то далекой планете и подцепила инфекцию, которая – возможно – была сконструирована биоинженерным способом.)
– У тебя самые глупые пищевые привычки во всей Цитадели, – сказал Истрадез. – Если бы так вел себя кто-то другой, ему бы здорово влетало на всех медосмотрах. – Он уже покончил со своим завтраком, который состоял из водорослевого супа, риса, оладушек из лука-порея и келских маринованных огурцов.
