Гвеннан не испытывала неловкости, в открытую обсуждая вопросы, которых прочие предпочитали не касаться, словно их вообще нет. Может быть, именно поэтому я находила ее общество неотразимо привлекательным, хотя по временам мне и бывало больно.
Я проголодалась, съела шоколадку, которую принесла мне Гвеннан, после чего наконец осмотрелась. Ночью покрытая пылью мебель казалась призрачной, и я даже думала, не устроиться ли на ночлег снаружи; но земля была жесткой, воздух пронзительно-холодным, а шум моря, походивший на бормотание многочисленных голосов, за дверью звучал громче и настойчивей, чем внутри дома. Поэтому я взобралась по лестнице в одну из спален и, не раздеваясь, прилегла на застеленную кровать.
Я спустилась в просторную кухню с каменным полом; плиты его были сырыми, как, впрочем, и все на этом острове. Умывшись водой, принесенной вчера из родника, я увидела на стене зеркало — и, причесываясь, взглянула на свое отражение, размышляя о том, как сильно мой нынешний вид отличается от того, как я выглядела дома, в зеркале своей комнаты. Теперь глаза мои казались больше — и это говорило о страхе. На щеках играл легкий румянец — это было возбуждение. Мои волосы торчали в разные стороны — след проведенной в тревоге ночи. Прямые и густые, они сопротивлялись всякой попытке привести их в порядок, к огорчению бесчисленных нянюшек, которым выпала неблагодарная судьба воспитывать меня в детстве. Так себе внешность, и созерцание собственного отражения в зеркале не доставляло мне никакой радости.
Я решила потратить время на обход дома, чтобы убедиться, что я здесь и в самом деле одна. Странные звуки, которые нарушали тишину ночи, могли оказаться обыкновенным потрескиванием досок, шумом волн, который напоминал вздохи или шепот, или возней крыс, потому что на острове были и крысы — Гвеннан говорила, что они перебрались сюда с кораблей, которые терпели крушение у Стражей.
Дом построили Менфреи полторы сотни лет назад — во всяком случае, примерно такой срок остров находился в их владении. Между кухней и входной дверью располагалось восемь комнат; их не так давно заново обставили — в ожидании жильцов, которых так и не смогли найти.
Я вошла в гостиную, с ее створчатыми окнами, глядевшими на море. Сада вокруг дома не было, хотя, похоже, кто-то когда-то пытался его насадить. Сейчас в расщелинах зеленела трава и повсюду виднелись заросли утесника и ежевики: Менфреев не заботил этот клочок земли, да и бесполезно было бы как-то его обихаживать, поскольку во время высоких приливов его заливала вода.
Не представляя себе, который теперь час, я вышла из дома и спустилась в бухту, где легла на песок, глядя на Менфрею и ожидая Гвеннан.
Она появилась, когда солнце стояло уже высоко. Я заметила ее в бухте, которая принадлежала Менфреям, но в которую, в виде исключения, допускались посторонние, чтобы не перекрывать часть берега и не заставлять людей идти в обход. Там были причалены несколько лодок, и я видела, как девушка села в одну из них и вышла в море. Через короткое время лодка ткнулась носом в песок, и, пока Гвеннан выбиралась на берег, я побежала ей навстречу.
— Гвеннан! — прокричала я.
— Ш-ш-ш! — отозвалась она. — Кто-нибудь может тебя услышать — или увидеть. Быстро иди обратно в дом.
Вскоре она была уже рядом — такой взбудораженной я ее еще не видела; на ней была накидка, под которой она прятала огромные пакеты, выпиравшие во все стороны. В них, как я полагала, была обещанная мне еда. В руках Гвеннан держала газету.
— Только посмотри на это! — закричала она. — Это — утренний выпуск. И в нем — ты! Ты на первой странице.
Она подошла к столу и расстелила газету на пыльной скатерти.
Я не могла отвести взгляда от заголовка: «Пропала дочь члена парламента. „На сей раз нас не проведешь“ — заявляет полиция». Ниже, более мелко, было напечатано следующее: «Генриетта (Хэрриет), тринадцатилетняя дочь сэра Эдварда Делвани, члена парламента от округа Ланселлы (Корнуолл), два дня назад пропала из своего дома в Лондоне. Есть опасения, что ее похитили, чтобы потребовать выкуп».
Гвеннан уселась за стол и подобрала колени; ее глаза были чуть прищурены, как всегда, когда она радовалась.
Она показала на меня:
— Ну что, мисс Генриетта (Хэрриет) Делвани, ты стала важной персоной, так? Они тебя ищут. Перевернули уже весь Лондон. И никто не знает, где ты, кроме нас с тобой!
Именно этого я и хотела; не важно как, а я своего добилась.
Мы с Гвеннан расхохотались. Люди судачат обо мне, полиция меня разыскивает. Это просто чудесно. Но опыт подсказывал мне, что чудесные мгновения не длятся долго. Они меня найдут, и что тогда? И солнце когда-нибудь зайдет. Гвеннан со мной не останется. Опустятся сумерки, и я снова окажусь на острове одна.
Я решилась бежать в тот день, когда мой отец давал бал в своем доме на тихой площади Вестминстера, в пяти минутах ходьбы от Парламента. Он всегда говорил, что парламентарию по долгу службы положено принимать гостей, и, где бы мы ни находились, у нас всегда были приемы, обеды и балы в Лондоне, охота в Корнуолле. Поскольку мне было только тринадцать лет, я не принимала участия в этих увеселениях. Мне оставалось только сидеть в своей комнате и подглядывать, перегнувшись через перила, что творится в сияющей всем блеском великолепия гостиной, или же смотреть в окно на экипажи, останавливавшиеся возле дома под красно-белым навесом, который натягивали специально для подобных случаев.
Целый день в доме шли приготовления. На ступени, ведущие к парадным дверям, стелили толстый красный ковер, чтобы блистательные гости могли ступать по нему, покидая свои экипажи; две девушки-цветочницы занимались тем, что ставили цветы в вазы, а все альковы украшали гирляндами из цветов и листьев так, чтобы казалось, что они растут прямо из стен; такие же гирлянды обвивали перила лестницы, ведущей на второй этаж, — дальше его гости обычно не заходили.
— Пахнет словно на похоронах, — сказала я гувернантке мисс Джеймс.
— Хэрриет, — отвечала она, — вы становитесь просто отвратительной.
И она посмотрела на меня с обиженным выражением, которое я так хорошо знала.
— Но и вправду пахнет словно на похоронах, — настаивала я.
— Ужасный ребенок! — пробормотала она и отвернулась.
Бедняжка мисс Джеймс! Ей было тридцать лет, и она не имела никаких источников доходов, чтобы жить, ей требовалось либо выйти замуж, либо так и оставаться до старости лет гувернанткой, воспитывая барышень вроде меня.
Ужин подали в библиотеке, и цветы здесь были великолепны. В центре залы располагался мраморный бассейн, в котором плавали золотые и серебряные рыбы, а на поверхности воды покачивались лилии. Занавеси были темно-пурпурного цвета — цвета тори. В гостиной, обставленной в белых, золотых и пурпурных тонах, стоял большой рояль, ибо сегодня вечером для гостей должен был играть знаменитый пианист.
Я пользовалась случаем посмотреть на гостей, пока они поднимались по лестнице, моля Бога, чтобы никто из них не поднял глаз вверх и не увидел дочь хозяина, которой тут вовсе не место. И еще я пользовалась случаем бросить взгляд на своего отца, поскольку в такие минуты передо мной представал совершенно другой человек — совсем не похожий на того, кого я знала. Ему было за пятьдесят — высокий, темноволосый, с седыми висками; его голубые глаза смотрелись довольно странно на смуглом лице, и мне они всегда напоминали два осколка льда. Но когда он исполнял роль хозяина дома или выступал перед избирателями — тогда его глаза сияли. Он славился своим остроумием, произносил блестящие речи в парламенте, газеты постоянно цитировали его. Он был богат — именно потому он и стал членом парламента. Политике он отдавал все силы души. Он вкладывал деньги в разные предприятия, но основной доход ему приносило сталелитейное производство — где-то в центральных графствах. Мы никогда не говорили об этом, и отец совсем этим не занимался, но именно сталеплавильные заводы давали ему основные средства существования.
