В общем, остановился я, только когда по всей длине пропорол брюхо севра, и на меня отрезвляюще посыпались зеленые кишки. Ох и мерзость! Лучше бы мне медведь на голову навалил. Кишки рухнули и перекрыли мне воздух. Едва только я нашел щель в этой слизи и пакости, как для меня и вовсе ночь настала. Вонючая, склизкая, беспросветная ночь. Это тело умирающего севра рухнуло на меня, погребая в своих внутренностях. В тот момент акушер пригодился бы мне – я, в отличие от Кинсли, был не способен полдня не дышать. Но карлик, конечно, сдвинуть тушу с меня не мог, пришлось самому выбираться.
– Этот подвиг я посвящаю тебе, Бильбо Бэггинс, – хрипел я, выбираясь на свет. – Твоя победа над… тьфу… паучихой в пещере… надоумила меня… идиота.
Как абстракционисты человека изображают на картинах? Сборище цветных пятен, среди которых можно глаз разглядеть или рот. А можно и не разглядеть. И у меня подозрение, что именно так я в тот момент и выглядел – как с картин сошел. Весь в цветастой мерзости, из которой с трудом проглядывали отдельные части моего тела.
Благо море было рядом, и я, после долгого, кропотливого мытья, смог вернуться из абстракции в реальность. А вот лезвие Кровного Убийцы так и осталось зеленым – цвета севровой крови.
Отдохнув и собравшись, мы двинулись дальше. На этот раз я кольчугу надел – будь я и раньше в ней, не болели бы до сих пор бока от бартайловских ударов. Да и с севром было бы поспокойнее.
Поднялись на ближайшую скалу и увидели аэродром. Только на нем не самолеты парковались, а севры. С дюжину, наверное, паслось. Оттуда и первый прилетел, видимо. Обойти аэродром, чтобы попасть на клеверное поле, можно было лишь по кромке скал – другой путь только по морю. Делать нечего, стали обходить скальными тропами, стараясь внимание севров не привлекать. И мне это удалось. А Кинсли – нет. Камушек какой-то задел, тот вниз покатился, другие за собой увлек. Результат понятен – через минуту сразу три «истребителя» к нам устремились, да и остальные стали живой интерес проявлять.
Я судорожно за Кровного Убийцу схватился. «Сейчас я вам», – подумал. И, как назло, оступился слегка, руками махнул и нож выронил. «Бряк, бряк», – застучал он по камням. Тем временем первый «истребитель» уже шарил хоботом возле моего лица. Второй севр над Кинсли завис… Оставалась надежда, что у ножа слух хороший.
– Пуля – дура! – возопил я что есть силы.
В ту же секунду хобот севра влетел мне в рот. Ох и гадкое ощущение, надо сказать! Аж в самое горло пролез. Я схватился руками и стал вытягивать хобот. А ножичек мой волшебный то ли не услышал меня, то ли, пока падал, в муравья какого-нибудь воткнулся и теперь мочил их по всей округе. Тварь, поняв, что я так просто не дамся, норовила меня когтистой лапой с ног свалить и уже с лежачим расправиться. Как я ни сопротивлялся, устоять против такого веса не смог и в конце концов упал. А руки все шланг севровский у рта сжимали. Если сфоткать так, чтобы овод в кадр не попал, – снимок получился бы толерантный. Благо кольчуга моя, в которую севр лапой уперся, не разорвалась, но дышать я почти не мог…
То, что мы победили, я понял по внезапно обмякшему хоботу. Кровный Убийца не подвел, просто он резать севров начал с нижних, а до моего добрался в самом конце. Когда я откашлялся и продышался, смог полюбоваться на представшее зрелище.
Рядом со мной лежали три аккуратных трупа. Кровь не текла, брюха вспороты не были, даже непонятно, куда разил Кровный Убийца. Но то, что севры мертвы, можно было не сомневаться. То же и на аэродроме. Там блестели фюзеляжами «истребители», которые уже не взлетят.
Нож я спешно отозвал, а то тот уже вдаль устремился новых севров искать…
Только теперь мы заметили, что день подошел к концу, – сиреневое небо потемнело, приобретя цвет баклажана. Но здесь ночевать не стали – мало ли сколько севров может вернуться с дневных вылетов? Да и мертвые оводы не радовали соседством.
Лишь после того, как пересекли аэродром и удалились на несколько километров, установили Тайный Кров и легли. Спал я как убитый, каковым в течение того дня мог оказаться неоднократно.
Когда мы проснулись, оказалось, что пустырь, который мы выбрали для сна, окружен огромными каменными валунами – ни взобраться по ним, ни слезть, – слишком крутые. Причем было неясно, как мы попали-то сюда? Я точно помнил, по крутым отвесам мы не спускались. Но еще менее было ясно, как нам отсюда выбраться. Веревку закинуть на валун и взобраться по ней? А чем зацепить ее наверху? Штурмовой крюк бы здесь пригодился – так, кажется, он у альпинистов называется, – но и его, понятное дело, у нас не было. Сели, достали вяленое мясо, стали жевать и грустно взирать на валуны. Вскоре нам одновременно стало казаться, что они к нам приближаются. Неспешно, но планомерно.
– Это магическая ловушка, – воскликнул Кинсли, – бродячие камни! Я слышал о них! Надо спасаться!
А еще говорят – утро вечера мудренее. По-моему, ничуть не мудренее, чем вечер. И чем весь день вчерашний.
Я не удивился, не испугался – видимо, у человека есть какой-то предел, после которого он уже ни удивляться, ни пугаться не способен. Я даже не вскочил, не стал нервно расхаживать и материться. Продолжил сидеть и задумчиво жевать солонину. А вот Кинсли вокруг меня круги нарезал. Но толку от нас обоих было одинаково мало. То есть никакого. Я сидел, жевал, смотрел на валуны, и мне казалось, что они походили на каких-то големов или горных великанов.
Время шло, а камни-великаны, тихо грохоча, постепенно к нам приближались. По этой причине сжималось и свободное пространство вокруг нас. Причем чем ближе камни были к нам, тем выше становилась стена. Видимо, те валуны, которых отжали, на своих товарищей взбирались. В общем, через какое-то время мы оказались бы в очень глубокой… хм… яме. Точнее, колодце. А еще чуть позже размазало бы нас по булыжникам, словно комаров по стене, – без пристального взгляда и не заметишь.
– Готовь-ка масло лампадное, – сказал я Кинсли, когда понял, что мы вот-вот окажемся в большой, темной, каменной заднице.
Я взял нужный дротик и воткнул его в трещину одного из камней. Голем превратился не сразу – игла-то не в саму породу вошла. Но постепенно истукан одеревенел. Правда, движения не прекратил. Я объяснил истукану, что он теперь «ясен пень», отозвал дротик и перешел ко второй части плана. Взял масло, взобрался, цепляясь ножом, на голову великана и полил голема горючей жидкостью. Потом спрыгнул и поджег.
Великан горел и шел. В какой-то момент я даже пожалел о своей затее – мало того что из колодца выбраться не помогло, так еще появился риск от дыма задохнуться. Или вовсе сгореть. Есть такая печь – тандыр, с каменными стенками. Вот в ней-то мы с Кинсли и оказались. По счастью, спечься не успели – догорел наш деревянный истукан. Посыпались на нас горящие чурки – мы только отскакивать успевали. Выбрались мы наружу прямо по тлеющим головешкам – оба в копоти, словно картошка в костре печеная. А море-то далеко позади осталось, негде было с себя очередное приключение смыть.
Пошагали дальше. И вновь мне по дому заскучалось. Все-то там было: и еда горячая, и помыться сто вариантов. И никто не пытался убить каждые два часа. Как говорится, что имеем – не храним, потерявши – плачем.
