А сам задумался – чего я, в самом деле, болеть надумал? В волшебном-то мире, где даже травмы заживают почти так же быстро, как исчезают дыры в теле терминатора? И в конце концов я понял, в чем дело.
Устал я от приключений. Домой хотелось. Уже без шуток. Домой. К телику родному, в квартирку мою однокомнатную, к привычной мебели, с которой я всегда забываю пыль стереть. Туда, где в морозильнике пельмени заморожены, мамой налепленные, а в дверце холодильника запотевшая баночка пива. Врачами, между прочим, дозволенная к употреблению один раз в два дня. И по родичам соскучился. На дачу захотел, сеструху младшую потискать, пощекотать… Даже в институт пошел бы с удовольствием. Вот уж никогда бы не подумал, что захочется за учебники сесть! А захотелось. Видимо, изучение заклинаний типа «в рот пароход» мало пищи дает для ума. А больше тут голове-то заняться и нечем. Разве что планом войны… Но до его составления еще далеко – сначала понять надо, кто встанет в наши ряды, кроме двух верных друзей.
И по друзьям соскучился – по тем, что остались там, далеко. По Лехе Симбиреву, Ромке, который на самом деле Рауль и от обычных Романов не только именем отличается, но и шоколадным цветом кожи. Как они? Ромка обещал меня на какую-то новую игруху для компа подсадить, говорил: «Лучче нету, друкк!» Леха все зазывал к тренировкам вернуться, под предлогом, что без меня никак не может собраться. А вдвоем, мол, со всем удовольствием.
Мне было интересно, что они думают о том, куда я вдруг подевался? Но больше всего за мать, конечно, волновался – плачет, думал я, денно и нощно, наверное. Отец неуклюже успокаивает – и от его «поддержки» только хуже становится. Этот его метод успокоения всей семье хорошо знаком. Когда я – лет семи от роду – в глаз получил во дворе, а потом в слезах домой прибежал, батька мне говорил: «Чего ты весь расслюнявился? Не выбили же? Вот выбили бы – с одним глазом хуже. А это до свадьбы сто раз заживет».
С детства не понимал – почему именно до свадьбы? Но принял это как данность. Как некий священный рубеж в понимании взрослых, к которому надо подойти без синяков, переломов, увечий. До и после – пожалуйста!
Таких условностей много – ребенок к ним не быстро, но привыкает. Почему мокрый осенний лист во дворе нельзя поднимать и его называют «какой», хотя кака выглядит совсем иначе? Что-что, а как выглядит кака, малыши знают на уровне экспертов. Почему девочек обижать нельзя, хотя одна тебе только что морду расцарапала?
А мальчиков можно? Ребенок, радостный от понимания, бежит подраться к пацанам, а его и тут взрослые за хивок ловят. Значит, тоже нельзя? Зачем тогда уточняется – девочек бить нельзя?
И много такого. Со временем мы взрослеем и уже нашим детям передаем эти заученные условности. Сами приговариваем, поднимая заплаканное дитя – заживет до свадьбы-то. И думает ребенок, если не идиот: «На фиг папка это сказал? Свадьба – предел мечтаний? У меня вообще-то другие были мечты».
В общем, лежал я, боролся с болезнью и философствовал. Когда не спал, конечно. И по дому скучал все больше и больше.
Классно, когда много сказочных приключений, но и от них устаешь. Хватит уже искать приключений на задницу! Во всяком случае, на мою. Пора уже ее поместить на заслуженный отдых – сначала в горячую ванну, а потом в чистые простыни.
Кстати, о простынях-одеялах. Точнее, некстати. Первый Падший, создав этот мир, не забыл о таких мерзостях, как вши и блохи. Зачем он их выдумал? Неведомо. Наверное, для достоверности. А может, случайно на себе с Земли перетащил – кто ж его знает, Первого Падшего? Впрочем, может, это не вши, может, другая пакость подобного рода. Но кто-то меня жрал по ночам. Может, даже клопы. Видимо, в тех ветхих покрывалах, в которые меня укутали для пущего потения, и водилась вся эта живность. В разгар болезни мне было не до укусов. Потом стал их путать с горячкой – кожу щиплет то здесь, то там – ничего удивительного. Но когда пошел на поправку, понял, что давно являюсь блюдом. Десертом, так сказать, для кусучей мелкой братии. С подобной проблемой я раньше сталкивался только в теории. Наверное, и других кусают – но все, кроме меня, не в трюме спят, а на палубе в гамаках. А наколдовать нормальные, чистые простыни у меня не было сил. То есть порой, в бреду горячечном, мне даже казалось, что я их наколдовал и сплю теперь на белоснежном и накрахмаленном, но когда в себя приходил, понимал, что воз, то есть я, и ныне там.
И вот настал день, когда не осталось сил терпеть. Солнце светило нещадно. Температуры у меня, наверное, не было, но я задыхался от духоты. Пить хотелось, но мои друзья-соратники на палубе прохладной водой обливались. Зачерпывали бочкой за бортом – и на себя. Их смех и отфыркивание прекрасно мне были слышны через открытый люк. Но докричаться до них я не смог. Поэтому лежал, набирался сил, чтобы встать и самому пойти за водой.
«Всем экипажем, наверное, плещутся, – думал я с завистью. – Еще бы, жара такая».
На мне была майка давно не стиранная, оттого пахнувшая особо. Голова слегка кружилась от слабости. Снова начал потеть – из-за духоты. В лучах маленькой горячей звезды, падающих через люк, медленно танцевала пыль. Я лежал, собирался с силами и ослабшей рукой пытался под одеялами дотянуться до тех мест, куда меня цапал кто-то невидимый. Укусы в жару, когда еще и горло пересохло, и сил нет, чтобы позвать кого-нибудь, – эксклюзивный кайф! Этакая средневековая романтика. Мама, домой хочу!
Наконец я скинул одеяла на пол. Это уже была маленькая победа. Но на большее сил не осталось. Попытался сесть – голова закружилась. Но спасибо укусам мерзким, лежать уже тоже не мог. Встал и на сгибающихся ногах выбрел наружу.
Держась за поручни, доплелся до кормы, где у народа водные процедуры проходили. Матросы уже наплескались – корма была пустой и скользкой.
Наверху, на палубе капитанской рубки, загорала Шайна, – я ее по мокрым пяткам узнал. Других женских пяток на борту не было, а таких красивых – тем более. Прислонившись к рубке, отдыхали трое матросов.
– Шайна! – позвал я так тихо, что слышать могли только вши.
Но тут меня заметил один из матросов.
– О, волшебник! Помочь как-то?
– Да, – сказал я, раздеваясь. – Воды на меня вылей, будь добр.
– Ты чего? – крикнула Шайна. – Выздоровел?
– Почти, – вновь ответил я со «вшивой» громкостью.
Матросы кинули бочку на веревке в море, зачерпнули и окатили меня. Я чувствовал, как вода смывает все сразу: блох, пот, жару, грязь, чесотку и болезнь.
– Еще раз, – выдохнул я.
– А тебе хуже не станет? – спросил неведомо откуда возникший Кинсли.
– Хуже не бывает, – сказал я, обнаружив, что голос возвращается.
Как только я в чистое переоделся – Кинсли раздобыл пижаму, похожую на арестантскую, – нас ждало новое приключение. Видимо, чтобы у меня к приключениям стойкая аллергия выработалась. Не успел я спуститься в трюм, улечься и задремать, как…
– Маг, ты жив еще? – любезно поинтересовался кэп, заглянув в трюм.
