— Корабль Тесея видно издалека, — сказал Итан, когда они сели за столик в кафе. Он восхищенно покачал головой. — И небо такое голубое. Я просто… Да уж. — Он громко выдохнул.
Франсин улыбнулась:
— В детстве ты обожал древнегреческие мифы.
— Правда?
— Ага! Каждый вечер упрашивал меня почитать их тебе перед сном. И всегда одну и ту же книгу — с иллюстрациями Д’Олеров. Кажется, мы ее сохранили…
— А еще ты целую неделю разгуливал по дому в одной простыне, — сказал Артур, хмуро уставясь в меню. — Что такое «американо»?
— Хм-м, — протянул Итан. — Мне нравились мифы, надо же… — Он задумался. В шестнадцать лет Итана больше всего интересовал он сам и версии его личности, предшествующие нынешней. — Хм-м. Здорово. Здорово, что мне это нравилось.
— Я хочу просто кофе, — проворчал Артур.
— Мэгги? — обратилась к ней Франсин. — Все хорошо? Ты что-то притихла.
Та нахмурилась:
— Иисуса убили иудеи?
Артур громко фыркнул.
— Мэгги! — воскликнула Франсин. — Откуда ты это взяла?
Она взяла это в школе — причем уже довольно давно, несколько месяцев назад, — но дошло до нее только сегодня, перед картиной с распятием. Иисус, худощавый и бледный, почти скелет, висел на кресте в окружении почитателей и предателей. Из его ран сочилась кровь. Мэгги и раньше знала, что Иисуса распяли, но это слово было практически лишено смысла — пока она не увидела своими глазами гвозди в его ладонях и ступнях, не ощутила фантомную боль в тех местах, где могли бы открыться стигматы.
— Это правда? — спросила она. — Они его убили? Мы его убили?
— Нет, — ответила Франсин. — Его убили римляне. Понтий Пилат.
Артур засмеялся:
— Убили-то римляне, ага. А мы сдали его со всеми потрохами. Такие дела. Мы не убийцы, а всего лишь трусы и предатели.
— Не говори так! — с упреком осадила его Франсин. И обратилась к Мэгги: — Историю о том, что иудеи виноваты в смерти Христа, часто эксплуатируют для оправдания антисемитизма.
Мэгги скрутило живот.
— Как-то мне… нехорошо.
— А вот и фирменное еврейское чувство вины.
— Что это?
— То, что делает нас евреями, — ответил отец.
— Артур! — Франсин шлепнула его по руке. — Вовсе не это делает нас евреями!
— А у католиков чувство вины бывает? — спросила Мэгги.
— Кто тебе это сказал?
— Католики сперли свое чувство вины у нас, — ответил Артур. — Самоуничижение нынче в моде, понимаешь? Нельзя же допустить, чтобы оно осталось прерогативой евреев! Нет, нет, у каждой религии должна быть своя версия. Всем должно быть плохо и стыдно по-своему.
— Католики испытывают чувство вины, когда подводят Бога, — сказал Итан. — А евреи — когда подводят родителей.
Дальше все пошло под откос. Артур пытал семью музеями, Тауэрским мостом, Гайд-парком, стараясь выжать из каждого дня по максимуму. Перед Музеем Виктории и Альберта они окончательно рассорились.
— Знаешь, нам бы немного поспать, — сказала Франсин, — от этого еще никто не умирал.
Но мысль о том, чтобы проспать дорогущий отпуск, была неприемлема и недопустима.
А еще постоянно шел дождь. В последний мокрый лондонский вечер, пока родители после фарса пытались вызвать такси, Мэгги отпустила мамину руку и подошла к залитой дождем неоновой витрине. Она положила ладонь на влажное стекло и оказалась лицом к лицу с головой манекена, подсвеченной ярко-красным светом. На голове была черная резиновая маска: нос превратился в свиное рыло, сверху торчали два уха. Рот был застегнут на молнию.
— Мэгги! — окликнула ее Франсин. — Вернись! — Она подбежала к дочери и утащила ее обратно к Артуру и Итану. — Ты меня напугала! Нельзя так убегать, слышишь? И магазин не детский.
— Там продаются женатые маски.
— Что?
— Женатые маски. Как на том дяде, который приходил к тебе вместе с женой, когда папа поджег дом.
— Я ничего не поджигал! — сказал Артур.
— На каком еще дяде?
Мэгги высунула язык и тяжело задышала.
Франсин вспыхнула:
— А-а! Ну да… Мэгги… не все женатые люди носят такие маски.
— Разве?
Итан рассмеялся.
— Нет, солнышко, — ответила Франсин.
Она повернулась к Артуру, но тот уже выскочил на дорогу. Дождь втихомолку пропитывал его вельветовый пиджак, пока сам он, как маньяк, догонял такси.
Сидевшая на водном велосипеде Ульрика Блау изнемогала от жары. Именно ее велосипеду преградил путь тот лабрадор.
— Ого! Осторожно! — крикнул ее спутник, когда вымещенная вода оросила их лица.
— Спасибо, — ответила Ульрика, — все хорошо.
Рядом с ней сидел Грег Мод, студент-магистрант исторического факультета. Она не была его научным руководителем, но он все равно хотел задать ей несколько вопросов по курсовой. Свободны у него были только субботы, а поскольку на выходные все кабинеты кафедры закрывались, он предложил встретиться в парке. Но его вопрос, как оказалось, носил административный характер, и ответ на него занял всего пару минут.
— Ну что ж, — сказал Мод, — не пропадать же такому прекрасному дню! Может, покатаемся на водном велосипеде?
Ульрика, боясь его расстроить, согласилась (она слышала массу историй про недовольных американских студентов и власть, которую они имели над преподавательским составом — петиции, протесты…)
— А что, даже весело! — сказал Мод, глядя на проплывающего мимо лабрадора. — Не находите?
— Нахожу.
— А как вас, кстати, занесло в Дэнфорт?
Мод прилежно изучал европейскую историю и имел выпяченную нижнюю губу, как у Габсбургов. Брови у него всегда были вскинуты — или с рождения расположились слишком высоко на лбу, — из-за чего лицо постоянно выражало либо Удивление, либо Интерес. Точно Ульрика сказать не могла, но сейчас его брови вроде бы зависли в районе Интереса.
— Видите ли, Грег, — она произнесла его имя как «Грейг», с отчетливым [эй] в середине, чем вызвала у молодого человека Удивление, — я уже давно хочу где-то осесть. Найти удобное место для работы.
— И вы его нашли? Здесь?
— Возможно.
— О, это здорово! Просто прекрасно!
— Вы так думаете?
— Ну, я хотел бы… то есть… будет здорово проводить с вами больше времени. В смысле — учиться у вас. Вы такая талантливая. — Мод слегка повернул голову и задумчиво посмотрел на холм Искусств. В этом ракурсе он был не так уж некрасив. — Словом, я рад, что вы решили остаться.
