– А почему бы и нет, хм… хм… Брюссель? Ну… положим… нет, пятичасовая пересадка нам ни к чему… А если вот так? Рим… Нет, болтаться там всю ночь… к черту!.. А вот мы с другой стороны…
Минут через тридцать такого бормотания мы, сидя напротив нашего алхимика с заискивающими лицами, подобострастно спрашиваем:
– Саша… ну… что?
Он проделывает еще несколько таинственных пассов, колотя по клавишам с таким остервенением, словно хочет выколотить из них толковый ответ не только на свое бормотание, но и на сакральные вопросы бытия.
– Ну ладно! – наконец отвечает он, откинувшись в кресле. – Пусть будет так.
И вскоре уже в доме воцаряется праздничный гон предотъезда.
Художник этой моей книги… и не только этой моей книги, и не только книги вообще, но и моей судьбы – Борис Карафёлов – человек в быту молчаливый и непритязательный.
Помимо иных положительных качеств у него есть еще одно: в отличие от меня он прекрасно ориентируется в пространстве. Он понимает географические карты!!! – что приводит меня в трепет.
Если забыть об этом его, пугающем меня, таланте, он очень смешной – как и все люди, на которых падает мой взгляд, даже – и особенно! – тогда, когда он падает в зеркало.
Боря смешной: он мучительно долго собирается в дорогу, тревожится о том, как бы чего не забыть (и всегда что-нибудь забывает), терпеть не может опаздывать, поэтому в аэропорт мы приезжаем за сутки до отлета…
Словом, Боря смешной, и поэтому годится не только в попутчики, но и в персонажи.
И все годы нашего знакомства он с обреченным достоинством несет двойной этот крест.
Задумав собрать под одной обложкой плоды своих странствий, я вдруг обнаружила, что не являюсь единоличным их автором. Вернее, в том, что касается «изреченного», то есть вбитого в компьютер, слова – возможно. Но, вернувшись из очередного путешествия, мы с Борисом обычно разбегаемся – каждый к своему станку, – чтобы раздвоить, развести, переплавить в разные материи, воплотить в разном материале общие впечатления. Ведь каждый человек, а тем более художник, извлекает из окружающего пространства то, что видит в нем его душа. А Борис в самых привычных пейзажах видит загадочные линии, формы и сущности.
Однажды он участвовал в поездке группы израильских и российских художников по городкам и местечкам Украины – по тем местам, где когда-то бурлила еврейская жизнь, строились синагоги, создавались памятники культуры и ремесел… Киев, Вижница, Винница, Бердичев, Черновцы, Шаргород, Каменец-Подольский, Умань…
Поездка была отлично организована, в ней приняли участие исследователи и ученые; лекции сменяли экскурсии, было время и поработать…
– Прекрасные места! – рассказывал Боря. – Пленительные пейзажи, величие холмов Подолья, мягкая золотая осень… Художники онемели от такой красы, были потрясены, очарованы…
В последний день поездки соорудили походную выставку работ, которые за это время были созданы.
– Ты бы видела эту выставку «по впечатлениям»! – улыбаясь чему-то своему, рассказывал Боря. – Питерцы, как один, выставили пейзажи своего туманного Петербурга, москвичи – улочки Замоскворечья, Солянку, Ордынку… Киевляне – какую-нибудь церковку на Крещатике…
– А ты? – спросила я с любопытством.
– А я представил семь своих автопортретов, – ответил он безмятежно.
…Впрочем, до известной степени любая картина художника – его автопортрет. И когда, по возвращении из странствия, мы разбегаемся – каждый к своему станку, вскоре выясняется, что какая-нибудь гора Сан-Виктуар или уголок Дельфта увидены нами по-разному, хоть и с одной точки обзора… Сперва меня это огорчало, а сейчас вселяет надежду: значит, совместный мир, который так старательно нами обжит, несмотря ни на что, многомерен, многоцветен и многолик.
…И вот уже размеренная жизнь нашего тревожного рая вновь выкатывает на берег одинаково округлые утра и похожие друг на друга вечера. Зеленые хищные глаза минаретов стерегут до утра закипающую ночными огнями кастрюлю Иудейской пустыни – как бы не выкипела.
А на нас наваливается сезон работы – изо дня в день, изо дня в день: мучительный поиск сочетаний и сочленений слов, изнуряющие пробы сочетаний и сочленений красок; проговаривание, осмысление и – удивление…
Ты – раб своего ремесла, именного рабочего клейма, своего умения. Так тяни свою сдвоенную галеру.
А если – бывают дни! – тебя обуревают чувства восставшего раба и нет у тебя пистолета, так купи себе два, в конце-то концов!
…Проносится и замирает над космическим пейзажем космический вопль муэдзина. Через минуту вскрикивает и затихает павлин, разворачивая в рассвете глазастый божественный веер хвоста. Я выключаю конфорку под джезвой с черным кофе и открываю свой ноутбук…
Вздрагивает лиловая – в окне – веточка бугенвиллеи…
Как описать ее, как передать легчайшую взвесь тишины, этот вздох, этот бесшумный прочерк воспоминаний?..
Вот оно, мучительное и сладостное – Время соловья…
Я и ты под персиковыми облаками
Это история одной любви, бесконечной любви, не требующей доказательств. И главное – любви неослабной, не тяготящейся однообразием дней, наоборот, стремящейся к тому, чтобы однообразие это длилось вечно.
Он – прототип одного из героев моего романа.
Собственно, он и есть герой моего романа, пожалуй единственный, кому незачем было менять имя, характер и общественный статус, которого я перенесла из жизни целиком на страницы, не смущаясь и не извиняясь за свою авторскую бесцеремонность. В этом нет ни капли пренебрежения, я вообще очень серьезно к нему отношусь. Более серьезно, чем ко многим людям. Потому что он – личность, как принято говорить в таких случаях.
Да, он – собака. Небольшой мохнатый песик породы тибетский терьер, как уверяет наш ветеринар Эдик.
Почему-то я всегда с гордостью подчеркиваю его породу, о которой, в сущности, ничего не знаю, да и знать не желаю: наш семейный демократизм равно широко простирается по всем направлениям. На нацию нам плевать, были бы душевные качества подходящие.
Попал он к нам случайно, по недоразумению, как это всегда бывает в случаях особо судьбоносных.
В то время мы жили в небольшом поселении в окрестностях Иерусалима, в центре арабского города Рамалла, в асбестовом вагоне на сваях, посреди Самарии. Весна в том году после необычно снежной зимы никак не могла набрать силу, дули змеиные ветры, особенно ледяные над нашей голой горой.
Щенка притащила соседская девочка, привезла из Иерусалима за пазухой. В семье ее учительницы ощенилась сука, и моя шестилетняя дочь заочно, не спрашивая у взрослых разрешения, выклянчила «такусенького щеночка». В автобусе он скулил, дрожал от страха, не зная, что едет прямехонько в родную семью. Родная семья поначалу тоже не пришла в восторг от пополнения.
