В стародавние времена маленький Никитос уже лез бы за подоконник, чтобы бежать, по пути набивая карманы грушами и орехами, через сад к оврагу, к речке…
Взрослый Говоров ограничился тем, что цепко снял с куста красную звездочку спелой малины и обернулся к двери. За ней были завтрак, бабка и проблемы, от решения которых, увы, никак нельзя было убежать огородами.
Рядом с разложенным креслом на табуретке, традиционно исполняющей функции прикроватной тумбочки, скромно поблескивала аккуратно сложенная черная ткань. Резонно предположив, что для него оставлена какая-то траурная одежда, Говоров развернул блестящую тряпочку и хмыкнул: это были подштанники. Судя по размеру, наверняка дедовы, но новенькие, ни разу не надеванные, еще даже с бумажной наклейкой. «Трусы сатиновые спортивно-семейные», – прочитал Говоров. Описание показалось умилительным, фасон – знакомым.
Дед, который Игорь Евгеньевич, Гарик и старый упрямый хрыч – три в одном, признавал такие трусы единственно правильной формой летней домашней одежды, и бабка, отродясь со строгим мужем не спорившая, и в этом тоже с ним соглашалась. Маленькому Никитосу сразу по прибытии в деревню настойчиво предлагалось переоблачиться в прохладные невесомые семейники, а он сопротивлялся, не желая расставаться со своими модными шортами. Модные шорты выгодно отличались от посконных семейников наличием карманов, которые можно было набить орехами, грушами и другим подножным кормом…
Модные шорты – с кучей карманов, липучек, кнопок и даже подобием портупеи для мобильника – у Говорова, кстати, были и сейчас. Их он запихнуть в дорожную сумку не забыл, очевидно, подсознательно проассоциировав с летом и морем.
Аккуратно свернув и отложив в сторонку антрацитово поблескивающее семейно-спортивное великолепие, Говоров надел свои собственные пижонские шорты в раскидистых пальмах, натянул темно-зеленую майку со скромным логотипом известного бренда в районе правой почки и вышел из комнаты.
Слева, в кухне, которая когда-то была пристроена к основному зданию и располагалась ниже коридора, так что в нее нужно было сходить по ступенькам, что-то шкворчало и кто-то ворочался.
На мгновение Говорову показалось, что это дед, как всегда по утрам, собственноручно варит традиционный обеденный борщ, покрикивая на бабку, которой в этом важном процессе отводилась роль бесправного подмастерья: бабка была родом с Русского Севера и варить правильный южный борщ решительно не умела. Страшно сказать, она путала винегретный буряк с борщевым!
Говоров не удивился бы, услышав сейчас обычное дедово: «Эй, архаровец, а ну, живо сгоняй на огород!» Дед считал, что борщ надо варить только из свежих продуктов, а свежим считалось то, что было только что выдернуто из земли или сорвано с ветки. В активной фазе варки борща и кроткая бабка, и маленький Никитос сбивались с ног, гоняя то в сад, то в огород, потому что нужно было надергать морковки, накопать картошки, нащипать крепких луковых перьев и хрусткого укропа, нарвать зеленой алычи – без нее, был уверен дед-тиран, у борща не появлялось правильной кислинки…
Потом Говоров увидел за распахнутой дверью у накрытого стола во дворе соседку Веру, и она тоже его увидела, поправила черную наколку на голове, приветствовала:
– Доброе утро, Никита Андреевич, как спалось?
– Доброе, спасибо, хорошо, – сухо ответил Говоров, сердясь на себя за глупую сентиментальность и необъяснимое разочарование.
В кухне возилась бабка, а не дед. Упрямый старый хрыч умер и никогда больше не погонит зевающего спросонья Никитоса в огород за душистым укропом.
– Проснулся? Так чего стоишь? Садись завтракать, – знакомо произнес изменившийся бабкин голос – он стал надтреснутым и сухим, а командирские интонации, смотри-ка ты, были все те же!
Бабка и в стародавние времена в угоду деду пыталась держать сорванца внука в строгости, сбиваясь на дружеский тон и несолидное веселье лишь тогда, когда ее Гарик пребывал в отдалении.
Стол, как и прежде, был накрыл на троих: две тарелки с кашей, одна – с яичницей. Говоров понял, что ему отвели место деда, и это ему некоторым образом польстило: он больше не был здесь бесправным малышом.
Но дед как будто тоже невидимо присутствовал за столом, так тихо и чинно проходила трапеза. И то сказать, нарушителю тишины и спокойствия за столом дед-тиран запросто мог по старой доброй казачьей традиции съездить ложкой по лбу – не больно, но обидно.
Соседка Вера быстро съела свою кашу, сбегала в кухню – вымыла свою тарелку и ложку, сказала:
– Посуду в кухню снесите, я потом забегу, перемою, – и удалилась по каким-то своим делам.
Никита и бабка остались за столом вдвоем.
Втроем, если считать незримо присутствующего деда.
Бабка сегодня выглядела получше, чем вчера. Она, конечно, не потолстела и не порозовела, но хотя бы сменила вчерашний карнавальный костюм старого грифа на веселенький ситцевый халат – синий, в буйных белых ромашках. Пуговки на халате были ярко-желтые, пластмассовые. Случись такому гладкому кружочку оторваться, он мог бы долго катиться, подскакивая… Говоров ничего не мог с собой поделать и подолгу заглядывался на эти солнечные пуговицы. Они его гипнотизировали, как желтые глаза.
– Опять без хлеба ешь, – сказала строгая бабка. – А ну, возьми хлеб! И лук зеленый возьми. Лук и чеснок обязательно надо есть. Твой дед всегда ел лук и чеснок, и у него до самой смерти все зубы свои были.
Говоров хотел было сказать, что ему этот подвиг не повторить, поздно, у него уже есть один имплант – запустил пятерку сверху, не пролечил вовремя, а потом не того стоматолога выбрал и в итоге потерял зуб, пришлось протезировать. Но делиться интимными подробностями с этой малознакомой бабкой ему не хотелось, и он смолчал. И лук зеленый взял, и схрумкал его напоказ и даже не без удовольствия.
– Трусы опять не надел, – не угомонилась строгая бабка. – Запаришься ведь в своем брезенте, потом детей никаких не родишь.
Тут Говоров поперхнулся, но снова сдержался и ничего не сказал.
– У твоего деда четыре сына было – Петр, Василий, Андрей и Иван, – зачем-то сказала бабка. – Петра мы еще маленьким схоронили, далеко отсюда, на Дальнем Востоке, когда дед на военном аэродроме в медчасти служил. Петька непослушный был, удрал из дома в метель, заблудился, нашли только два дня спустя. Василий утонул, когда в техникуме учился. Молодой был, дурной, на спор реку переплывал. Не доплыл… Андрей, отец твой, на мотоцикле разбился. Ну, это-то ты помнишь, наверное.
Нет, Никита не помнил. А может, даже не знал. Ни про отца Андрея, ни про Петра, Василия и Ивана, чьи имена он вообще впервые слышал. Или не впервые?
– Вишни те видишь? Вон ту, которая раскололась, твой отец посадил, а вторую, у которой ствол вилкой, Ваня, брат его.
Вот вишню Говоров и видел, и помнил. Она и в его детстве именно так называлась – «Андрюшкина вишня». Маленький Никитос думал, это сорт такой. На «Андрюшкином» дереве вишни были крупнее и слаще, чем на соседнем, зато на «Ванькином» ветви гнулись под тяжестью урожая – как ни старайся, все не соберешь.
