Тихую – потому что выразить свое чувство в полный голос ему бы просто не позволили.
Нет, высказаться Андрюше не запретили бы ни в коем случае. Родители всегда интересовались его мнением по тем вопросам, которые не считались слишком взрослыми и потому свободно обсуждались в кругу семьи. Однако Андрюша рос умным мальчиком и очень рано понял, что есть большая разница между отказом от нелюбимого вермишелевого супа и нелестным мнением о балете, например.
Вермишелевый суп папа Игорь тоже ел через силу, давясь, только чтобы не обижать маму, которая расстраивалась, получая очередное подтверждение скудости своих кулинарных талантов. И все же это не шло ни в какое сравнение с тем, как она расстроилась, когда Андрюша категорически отказался заниматься танцами.
Он люто, до зубовного скрежета и мучительной головной боли ненавидел все это: «И – раз, два, три! Раз, два, три! Носочек тянем, подбородок выше, плечики расправили!», тугое трико, чопорных педагогов, похожих на старых носатых ворон, дребезжание рояля, высокие окна, бесконечную штангу станка, которая двоилась, как будто одной ее было мало, отражаясь в натертом паркете.
Он засыпал в театре и любил ходить в кино.
Он мечтал, чтобы ему купили собаку, и хотел заниматься восточными единоборствами, как папа. Но даже папа это его желание официально не поддерживал, делая большие глаза и прикладывая палец к губам всякий раз, когда Андрюша заводил разговор об айкидо в присутствии мамы.
Впрочем, к своему знакомому тренеру папа его все же отвел, и некоторое время у них с Андрюшей была общая сладкая тайна, зримо воплощенная в детском кимоно, которое хранилось подальше от маминых глаз – в машине. Стирала его, невнятно причитая «Что ж вы с ребенком-то делаете, дурни несчастные!», бабушка Клавдия Сергеевна – папина мама.
Ей одной Андрюша мог пожаловаться на ненавистного ему Гуреева. Бабушку внук любил, и она его – тоже. Нет, папа с мамой тоже любили Андрюшу, но… кажется, меньше, чем Гуреева. Во всяком случае, афиш и плакатов с изображеним Великого Роберта в их доме было гораздо больше, чем фотографий Андрюши.
Собственно, Андрюшино фото на виду имелось всего одно – постановочное, сделанное специально приглашенным фотографом в балетной студии.
Для того фото Андрюшу нарядили в ненавистное трико, поставили к ненавистному станку и долго мучили, добиваясь точного соответствия позе ненавистного Гуреева, снятого когда-то давным-давно другим фотографом в другой балетной студии.
В итоге на том фото Андрюша выглядел угрюмым, и повесить два студийных портрета «в процессе» – его и гуреевский – рядом оказалось большой ошибкой: одинаковые снимки смотрелись окошками в одно общее помещение, где один балетный мальчик глядел на другого настолько нехорошо, что впору было встревожиться.
Пришлось перевесить портреты так, чтобы они оказались сначала на разных стенах, а потом, когда фото Гуреева дважды «само случайно» сорвалось с гвоздя и лишилось сначала стекла, а после и рамы, – и в разных комнатах: Великого Роберта от греха подальше переселили в родительскую спальню.
– Устроили тут иконостас, дурни несчастные, – ворчала, приходя к ним в гости, бабушка Клавдия.
Называть ее бабой Клавой Андрюше не разрешала мама.
– Ты воспитанный молодой человек из культурной семьи, – внушала она сыну. – Какая может быть «баба Клава»? Клавдия Сергеевна, в крайнем случае, бабушка Клавдия, никак иначе.
– Можно еще «мадам», – язвила бабушка. – Как это будет по-вашему, по-французски? Мадам Клодия?
– Гранмадам, – подсказывал Андрюша.
Французский он тоже ненавидел.
– Во-во, ага! – фыркала бабушка. – «Гранмадам Клодия, сварите мне манной каши, сильвупле»!
– Ну, мама! Я же просил! – огорченно вздыхал папа.
– Да я-то мама, а ты кто? – непонятно, но явно обидно отвечала ему бабушка, и тогда папа сразу куда-нибудь ретировался, чтобы не продолжать неприятный разговор.
Андрюша с детства знал, что папа ему не родной. На самом деле не папа вовсе, а просто мамин муж, хотя как это может быть просто, он решительно не понимал. Если кто-то кому-то отец, то он же присутствует в жизни своего родного ребенка? В смысле не в виде портретов присутствует, а как живой человек, разве нет?
– Не так все просто, мой мальчик, – вздыхая, объяснял ему папа – тот, который единственный и любимый, но при этом почему-то неправильный, не родной. – Ты – сын гения, а они живут иначе, чем обычные люди. Твой отец – великий человек, он посвятил всего себя творчеству, и даже ты, его ребенок, не можешь требовать его любви и внимания. Пойми же, Роберт Гуреев принадлежит всему человечеству!
– Вот пусть все человечество и занимается балетом! – кричал в ответ Андрюша. – Я-то тут при чем?!
И слышал в ответ:
– При том, что, кроме отца, у тебя есть еще мать, прекрасная и очень любящая тебя женщина! Ей это крайне важно – то, что ты сын Роберта Гуреева, и твоя, мой мальчик, святая обязанность – не посрамить великого отца и не разочаровать заботливую маму, которая, поверь мне, очень многим ради тебя пожертвовала…
Андрюша слушал, с чем-то соглашался, с чем-то смирялся – и тем сильнее ненавидел Гуреева, чем больше любил папу Игоря.
В пятнадцать лет он взбунтовался и совершил локальную революцию, поразив родителей неожиданной продуманностью своих действий.
На лето Андрюшу отправили к маминым родственникам в деревню. Там в одном из дворов был полуразрушенный дом, снести который бульдозером было проблематично из-за близости жилого строения. Андрюша сам договорился с хозяином участка, собрал бригаду из таких же, как он, подростков, и они за умеренную плату за пару месяцев разобрали дом вручную, с помощью ломов и кувалд. Причем не поленились разбить куски стен на фрагменты поменьше, а их с разрешения хозяина недорого продали желающим как стройматериалы – еще и сами развезли их клиентам на тачках.
В Москву Андрюша вернулся с мозолями, деньгами и четким планом. В отсутствие дома родителей он нанял пару недорогих работящих мастеров-молдаван, и они за один день сделали в его комнате небольшой, но принципиальный ремонт, не оставив и следа от многочисленных балетных афиш и постеров.
К вечеру, когда родители вернулись с работы, чистые и непорочные стены Андрюшиной комнаты белели свежей краской. Похожие на театральные кулисы бархатные портьеры на окне заменили легкие жалюзи, а с потолка вместо люстры с хрустальными подвесками свисал бумажный шар светильника из ИКЕА.
Коллекцию фарфоровых танцовщиц и богатую подборку видеокассет с записями балетных спектаклей Андрюша собственными руками аккуратно сложил в большую картонную коробку, которую отнес в родительскую спальню.
Мама плакала, но папа Игорь неожиданно встал на сторону Андрея и не позволил предметам культа Великого Роберта вернуться в бывшую детскую.
– Мальчик вырос, Тата, – сказал он супруге. – Больше мы уже не сможем решать за него. Ты сделала все, что могла, утешься этим, но жизнь продолжается, и на взрослого Андрея никто из нас не имеет прав.
