Журналисты записывали, вели фото- и видеосъемку. Испанский дачник уставился на женщину, она выдержала его взгляд. Крыть дачнику было нечем; что он мог бы сказать? Что он не собирается уступать Хеду рабочие места? Трясясь от злости, он натянуто улыбался в камеры, но, когда его спросили о рабочих местах, ему пришлось ответить: «Ответственный политик, разумеется, должен думать… обо всем муниципалитете». Говорил он это, опустив голову; женщина-политик, напротив, ощутила, что подросла на несколько сантиметров.
Однажды ранним утром, несколько месяцев спустя, на ее крыльцо ляжет конверт с описаниями махинаций с испанской недвижимостью, произведенных испанским дачником с привлечением грязных денег. Потом, конечно, выяснится, что политик невиновен, но Ричарду Тео не нужны были доказательства – ему нужно было посеять сомнение. Заголовки о «мошенничестве с недвижимостью» будут броскими, а упоминание о том, что невиновность политика все-таки доказана, займет несколько скромных строчек на последней полосе местной газеты. После этого карьере испанского дачника придет конец. Его соратники будут единодушны: «Партия не может позволить себе скандалов». Его заменит коллега-женщина, у которой, конечно, врагов в Бьорнстаде хватает, но друзей в Хеде все-таки окажется больше.
* * *
На тренировках Беньи не появлялся. Он не звонил и не отвечал, когда звонили ему. Но однажды поздно вечером, когда свет в ледовом дворце уже почти выключили, а раздевалка опустела, он в одиночестве вышел на лед, в джинсах, на коньках и с клюшкой в руке. Он пришел побросать шайбы, как делал уже миллион раз, – ему хотелось проверить, не изменились ли ощущения. Осталось ли все как было. Но так и застрял в круге вбрасывания, не в силах оторвать взгляда от изображенного в нем медведя. Кто-то лениво подъехал к нему и остановился рядом. Элизабет Цаккель.
– Ты с «Хедом»-то играть собираешься? – без всяких сантиментов спросила она.
Беньи сглотнул, не отводя глаз от медведя.
– Я не хочу быть… проблемой. Для команды. Не хочу, чтобы они чувствовали, что…
– Я не об этом спросила. Ты играть собираешься или нет?
Беньи зажмурился, потом медленно открыл глаза.
– Я не хочу быть обузой для клуба.
– Ты собираешься трахаться с другими хоккеистами в раздевалке?
– Да идите вы…
Цаккель пожала плечами:
– Ну люди ведь именно так и думают? Что у геев проблемы с дисциплиной? Что все геи трахаются прямо в раздевалке?
– Это где вы такую пургу слышали? – Беньи наморщил лоб.
– Так ты собираешься с ними трахаться в раздевалке или нет?
– Да за каким!..
Цаккель снова пожала плечами:
– Раз так – ты не обуза. Хоккей – это хоккей. О тебе много чего могут говорить за пределами ледового дворца, но здесь все это не имеет значения. Если ты хороший хоккеист, то ты хороший хоккеист. Ты забиваешь шайбы – значит, ты забиваешь шайбы.
Но это Беньи, похоже, не слишком убедило.
– Меня ненавидят. И вас тоже. Вдруг им покажется чересчур, если и вы и я… ну, вы поняли. ОДНОГО они, может, еще и выдержали бы… но двое в одной команде… это для них чересчур.
– Ты о чем? – озадаченно спросила Цаккель.
Брови Беньи взлетели.
– Что вы… гей.
– Я не гей, – заметила Цаккель.
Беньи уставился на нее:
– Но все уверены, что вы…
– Мало ли кто в чем уверен! Люди вообще слишком зациклены на чувствах.
Беньи только рот раскрыл. А потом захохотал и уже не мог остановиться.
– Ну правда, Цаккель, представьте себе: у всех в этом городе прямо гора с плеч свалится, как только вы скажете, что вы не…
– Такая, как ты?
– Да…
Цаккель фыркнула:
– По-моему, ты не обязан отчитываться перед всем городом, с кем ты спишь. И, полагаю, я тоже не обязана.
Беньи ковырял лед коньком, раздумывая, и наконец произнес:
– Вам никогда не хотелось быть мужчиной?
– С чего бы? – удивилась Цаккель.
Беньи смотрел на медведя, подбирая слова.
– Чтобы не быть женщиной-тренером.
Цаккель медленно покачала головой. В кои-то веки она не выглядела невозмутимой.
– Мой отец иногда жалел, что я не мальчик.
– Почему?
– Потому что понимал: чтобы меня просто признали, мне придется быть вдвое лучше мужчин. То же относится и к тебе. Тебя будут мерить другой меркой. Те, кто меня ненавидит, возможно, дадут мне и дальше тренировать команду, но только если мы победим. Они могут позволить тебе играть, но только если ты будешь лучшим. Отныне тебе мало быть просто хорошим игроком.
– Гадская несправедливость, – прошептал Беньи.
– Несправедливость для мира гораздо более естественное состояние, чем справедливость, – заметила Цаккель.
– Это вам папа говорил?
– Мама.
Беньи дернул кадыком.
– Не знаю, смогу ли я быть капитаном.
– Окей, – ответила Цаккель.
А потом развернулась и уехала прочь без единого слова. Будто они и не требовались.
А Беньи так и стоял в круге вбрасывания. Наконец он принес от бортика столбик шайб и стал запускать их по льду, одну за другой, – может быть, в последний раз. Этому спорту мало быть лишь частью тебя, он требует все новых жертв; когда прожил в нем всю жизнь, то узнаешь о нем слишком многое. Как болят ноги, когда в первый раз после лета встаешь на коньки. Как немыслимо воняют перчатки в конце сезона. С каким звуком врезаешься в угол площадки, а с каким шайба ударяется в плексиглас. Что в каждом ледовом дворце свое, уникальное эхо. Как звенит каждый удар, когда трибуны пусты. Что происходит с телом, когда ты просто играешь. Как стучит сердце.
Банк-банк-банк-банк-банк.
* * *
В то утро, когда Ана села рядом с Видаром, они оба молчали. Ана отяжелела от вины и тоски, ей не хотелось разговаривать. Все эти годы она ездила в школу с Маей, и одиночество стало для нее ударом. Ана помногу спала – надеялась, что однажды проснется и поймет: эта ужасная ошибка ей только приснилась. Ничего такого на самом деле не было.
На следующее утро Ана снова села рядом с Видаром, а когда автобус подъезжал к школе, Ана взглянула на него; Видар притворился, что увлекся чем-то в своем телефоне, но Ана видела, что он косится на нее. Он притворяться не умел.
– Во что играешь? – спросила Ана.
– Чего? – пробормотал Видар, словно только теперь ее заметил.
Но Ану не проведешь.
– Ты все слышал.
Видар засмеялся – он всегда смеялся, когда нервничал. Вскоре он узнает, что Ана, когда нервничает, отпускает саркастические шуточки. Проживи они вместе всю жизнь, они стали бы той самой парой, какую меньше всего хочется повстречать на похоронах: одна безостановочно шутит, другой безостановочно хихикает.
