– Мишлинг, – сказал я. – И это было не в Мадриде, это было в Нью-Йорке.
– Конечно, – произнес он. – Я сейчас такой матерый путешественник, что все время путаюсь.
Я знал, что выбора у меня нет. Как ни крути, сюда-то я уже добрался. Все полвека после начала войны те события меня не покидали – они лежали тенью на любой возможности счастья, какое могло мне выпасть. Вообще-то, выходя на лондонскую сцену в тот вечер за Премией, я думал о них обоих, даже воображал, будто видел, как они сидят в зале в первых рядах, между ними – маленький мальчик, лишь эти трое не аплодировали и не вставали со всеми, а сидели рядышком точно с таким же видом, как и в 1939 году, все время уставившись на меня и не понимая, как такой чрезвычайный успех мог настичь человека, совершившего настолько подлое и непростительное деяние.
Все дело в том, что я никак не мог позволить Оскару и Алиссе уехать из Берлина вместе. Чувства мои к Оскару были слишком уж сильны, и в плотском смятении моем я позволил себе так сокрушиться, что ясно уже не мыслил. Я убедил себя в том, что если мне как-то удастся уговорить его остаться, дружба наша переродится в нечто более сокровенное. Через двое суток после своего дня рождения он занес мне домой записку, где просил меня встретиться с ним под вечер у входа в Тиргартенский зоопарк, и, пока мы с ним возвращались оттуда к Максингштрассе, я умолял Оскара пересмотреть решение.
– Не могу, – сказал он мне с неколебимой уверенностью. – Ради всего святого, Эрих, ты живешь в этом городе. Ты видел, что происходит. Я не стану дожидаться, пока они заберут Алиссу.
– Ох, да ты только послушай себя, – сказал я, раздраженно возвысив голос. – Они же евреи, Оскар. Я знаю, ты считаешь, будто любишь ее, но…
– Эрих, ты и сам еврей, – ответил он.
– Вовсе нет, – упорствовал я. – Не по-настоящему.
– Как раз тебе, а не мне и нужно беспокоиться из-за того, как все здесь меняется. Как бы там ни было, все уже решено, поэтому нет смысла меня переубеждать. Мы едем в Америку, вся ее семья и я. Именно поэтому мне и хотелось встретиться с тобой сегодня. Попрощаться.
Я воззрился на него, ощущая, как внизу живота у меня копится тошнота.
– Вам понадобятся билеты, – произнес я, когда ко мне вернулся голос.
– У ее отца они уже есть. Мы едем на поезде в Париж, а оттуда – в Кале. Затем на пароме переезжаем через Канал в Саутгемптон и со временем поплывем в Нью-Йорк.
– И что ты там будешь делать, когда вы доедете?
– Пока не уверен, но отец Алиссы человек изобретательный. Он со многими в городе знаком. Возможно, начнем какое-то свое дело, я еще не знаю. Главное будет в том, что мы окажемся в безопасности.
– А контрольно-пропускные пункты? – спросил я. – Ты же сам знаешь, что нипочем их не минуешь, правда? У тебя документы будут не в порядке.
– Ты удивишься тому, как в наши дни подделывают бумаги. В этом климате фальсификаторы сколачивают себе состояния.
– И я полагаю, за это тоже заплатил ее отец?
– У него есть немного денег.
– Ну разумеется, – с горечью произнес я. – У них у всех они есть. У сраных евреев денег больше, чем у всех нас вместе взятых. Быть может, Гитлер прав в том, что говорит. Наверное, всем нам будет лучше, когда они исчезнут из Германии.
Теперь его улыбка чуть поблекла.
– Ничего у них нет, – сказал он. – Тебе известно так же отлично, как и мне, что последний год их отправляли бог знает куда. Сколько евреев ты видел на улицах в недавние месяцы? Никого нет больше. Так по всей Европе. Первая степень, вторая степень – никакие различия не сыграют никакой роли, если Гитлер настоит на своем. От Нюрнбергских законов мокрого места не останется. Уезжать пора прямо сейчас.
– Когда ты едешь? – наконец спросил я.
– Сегодня. Вечером.
– Но это же слишком скоро!
– Мы готовы. Дольше задерживаться незачем. Как доедем до Англии, я тебе напишу. А меж тем мы должны молиться, чтобы, если будет война, Германия проиграла.
Без единой мысли я схватил его за руку и дернул в переулок, где не было людей, толкнул его к стене.
– Не говори такого, – сказал я. – Если кто-то услышит, тебя расстреляют.
– Ладно, Эрих. Отпусти меня.
– Не отпущу, пока не дашь мне слово, что не уедешь. Настанет такой день, когда ты пожалеешь об этом решении. Осознаешь, что дезертировал из отечества в тот миг, когда был ему нужен, и станешь себя за это ненавидеть. А все почему? Из-за какой-то девчонки?
– Но она не какая-то девчонка, – ответил Оскар. – Разве ты не понимаешь, что я ее люблю?
– Тебе семнадцать лет, – сказал я. – Ты скажешь, что влюблен в дикого кабана, если он тебе отдастся.
Улыбка его погасла совсем, и я увидел, как лицо у него потемнело.
– Полегче давай, Эрих, – предупредил он. – Ты мне дорог, но есть черта, заступить за которую я тебе не дам.
– Ты путаешь верность с любовью, вот что тут не так.
– Нет, не путаю, – ответил он. – И однажды, когда ты в кого-нибудь влюбишься, сам это поймешь.
– Ты считаешь, я не знаю, каково быть влюбленным? – спросил я.
– Я не жесток, но у тебя в жизни нет девушки, разве не так? И никогда не было. По крайней мере, ты мне никогда не рассказывал.
– Мне не нужна девушка, чтобы понимать любовь, – сказал я, беря его лицо в ладони и прижимаясь своими губами к его. На миг, быть может, – удивившись тому, что я делаю, – я ощутил, как его губы чуть приоткрылись, он не очень сопротивлялся. Но затем так же быстро, как и начался, единственный поцелуй в моей жизни закончился. Оскар отпрянул от меня, вытирая рот рукой и тряся головой. Я не отвернулся. Во мне не было стыда, и я смотрел прямо на него, надеясь взглядом бросить ему вызов, как это делала Алисса, когда оборачивалась на картине и глядела на зрителя. Я не знал, чего ожидать дальше – сбежит ли он от меня или накинется на меня в ярости, – но он в итоге не сделал ни того ни другого, просто посмотрел на меня с сожалением на лице и испустил разочарованный вздох.
– Я так и подозревал, – тихо сказал он. – Но на что б ты ни надеялся, это невозможно.
– Отчего же?
– Потому что я не таков, – произнес он.
– Если б ты постарался…
– Я не хочу стараться. Извини. Меня это не интересует.
– А вместо этого будешь трахать эту блядь? – заорал я, уже униженный, и по лицу у меня струились слезы.
– Эрих, прекрати.
– Ну а как еще ее называть? Раздевается, чтоб ты мог ее рисовать в таком виде. И ради этой девушки ты желаешь отказаться от собственной жизни?
– Я ухожу, Эрих, – сказал он, отворачиваясь.
– Не надо! – закричал я, бросаясь к нему. – Пожалуйста, прости меня.
