– Мы думали, вы сможете публично поддержать его. Вам же не претит эта просьба, правда?
– А мы – это?..
– Морис и я.
– Дэш, прошу вас, – произнес Морис, изо всех сил стараясь выглядеть смущенным, однако актер из него был несовершенный.
– Вы на это рассчитывали, Морис? – спросил Гор, поворачиваясь к мальчику и глядя ему прямо в глаза. – Вы надеялись, что я замолвлю словечко за ваш роман?
– Вообще-то я бы предпочел, чтобы вы этого не делали, – ответил тот.
– Морис! – в ужасе воскликнул Дэш.
– Правда? – переспросил Гор, точно так же удивленный этим замечанием. – Могу поинтересоваться почему?
– Потому что мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто сегодня вечером я приехал сюда лишь ради этого. Когда Дэш предположил, что вы нас можете пригласить на ужин, я сразу решил, что отменю все у себя в календаре, чтобы здесь оказаться. Я был вашим почитателем много лет и никак не мог упустить шанс встретиться с вами лично. Но я бы не хотел, чтоб вы считали, будто я приехал сюда лишь для того, чтобы злоупотребить вашим добродушием.
Гор не мог не рассмеяться от такого предположения. За годы он наслушался о себе всякого возмутительного, как ни поверни, – тысячи жестоких слов от всяких там Труменов, Харпер, Норманов и Бакли, от Хитрюги Дика, Апдайка и всех прочих, но никому никогда не доставало дурных манер обвинять его в том, что он добродушен
[29]. Он глянул на Хауарда, который тоже улыбался, наливая всем еще вина.
– Поэтому давайте так: если даже вы предложите свою поддержку, я от нее откажусь, – продолжал Морис.
– Если бы вас сейчас слышал ваш редактор, он бы воткнул вам в рот кляп.
– Разумеется, если вы отыщете время, чтобы прочесть мой роман, мне было бы очень интересно узнать, что вы о нем думаете. В частном порядке, разумеется. Как мужчина мужчине.
Гор потягивал свой напиток и в кои-то веки не знал, что сказать. Что за игру затеял этот мальчик? Его было трудно раскусить. Всерьез ли он заявлял, что откажется от цитаты, если Гор ее предложит, а если так, оскорбление это или же комплимент? Быть может, подумал он, имя его более не располагало тем весом, какого достаточно, чтобы оказаться под парой фраз на суперобложке дебютного романа. Если так, то, возможно, пора уезжать из Италии и возвращаться к общественной жизни. Или же мальчишка не желал покровительства человека возраста Гора, предпочитая поддержку писателей помоложе, помоднее? На него опустился груз печали, и он, протянув руку к следующей креветке, выронил ее обратно в миску к ее собратьям: аппетит сгинул.
– О чем вообще ваш роман? – спросил Хауард, откидываясь на спинку стула и глядя на Мориса с таким выражением, какое предполагало, что он не станет возражать, если мальчик, отвечая, примется медленно раздеваться.
– Об Эрихе Акерманне, – ответил Дэш, рьяно подаваясь вперед, и лицо его осветилось воодушевлением толстяка у буфетного стола “ешь-сколько-влезет”.
– Кто такой Эрих Акерманн?
– “Трепет”, – ответил Гор. – Ты его читал.
– Правда?
– Да, и тебе понравилось.
– Ладно. – Хауард на минутку задумался. – Это не тот парень, с кем мы повстречались на том фестивале в Джайпуре, нет? С усами и трубкой? Он еще в неподходящие моменты петь пускался?
– Нет, то был Гюнтер Грасс.
– А, да. Мне он понравился.
Гор поднял бровь. Он не был в восторге от того, что Хауарду нравятся другие писатели, особенно именитые. Хотя ему не сильно-то было по душе и то, что Хауарду нравятся писатели помоложе – те, чья именитость еще впереди.
– На самом деле он не об Эрихе Акерманне, – перебил Морис со сварливой ноткой в голосе. – Серьезно, Дэш, вы бы перестали так говорить. Это, в конце концов, роман. Художественное произведение. Не биография.
– Вы написали роман, персонажем которого является Эрих Акерманн? – спросил Хауард.
– Полагаю, что разумно говорить так, да.
– А он не против?
– Он не высказался ни за, ни против.
– Вам пришлось просить у него разрешения?
– Нет.
– А здесь разве нет нравственного конфликта? – спросил Хауард.
– Вообще никакого, – ответил Дэш. – Применительно к искусству никаких разговоров о нравственности быть не может. Писатель обязан рассказывать историю, которая захватила его душу. Гор, в конце концов, написал об Эароне Бёрре. И о Линкольне. И об императоре Юлиане
[30].
– Да, но все они давно мертвы. Акерманн до сих пор жив, не так ли?
– Преподает в Кембридже, – сказал Гор. – Как и Морган когда-то.
– Уже нет, – сказал Морис. – Он ушел. Пока его не уволили.
– О, я не слыхал. Выдавили, несомненно, силы политической корректности и праведного негодования. Бедный Эрих.
– Теперь он живет в Берлине.
– Вернулся туда, где начиналась его история.
– Бедный Эрих? – переспросил Дэш, подаваясь вперед над столом. – Гор, вы только что произнесли “бедный Эрих”? Вы разве за новостями не следите? Не знаете, что он сделал?
– Читал кое-что, – пренебрежительно ответил Гор. – Какие-то газетные колонки, а также проглядел типично слабоумный очерк, который Вулф написал в “Нью-Йоркское книжное обозрение”
[31]. И, насколько я могу судить, половина романистов всего мира загомонили со своими мнениями, что каждому предоставили их положенные несколько минут публичности. Гнев свой все выражают наперебой, кто кого перекричит! Насколько мне известно, Беллоу – единственный, кто высказал по этому поводу хоть что-то разумное.
– Ух ты, а что он сказал? – спросил Морис. – Я не слышал.
– Что ему в высшей степени насрать, чем занимался Акерманн мальчишкой. Его интересуют только книги этого человека.
– Вот тебе и солидарность, – с отвращением произнес Дэш.
