– Что ты намерена делать? – спросил ты, и я заметила, как уже побледнело у тебя лицо. От ужаса, что я разоблачу тебя как лжеца.
– Во-первых, я вышвырну тебя вон, – сказала я. – Затем позвоню своему агенту и расскажу ей, что ты натворил. Далее позвоню твоему агенту и расскажу, что ты натворил, уже ему. Как наврал, выставил его полным дураком перед всем цехом. Вряд ли он очень обрадуется, а? Возможно, это задержит публикацию пресс-релиза на несколько дней. О, и затем я, вероятно, позвоню твоему издателю тоже…
– Так нельзя!
– Еще как можно! Неужели ты и впрямь веришь, будто тебе сойдет с рук это твое заявление, что ты его написал? Возможно, ты у себя в компьютере и создал несколько черновиков, Морис, но у меня десятки блокнотов, все датированы, во всех мои заметки. Ты никогда их не искал, правда? У меня столько доказательств того, что роман мой, что уйдет всего минут пять на то, чтобы показать, какой ты плагиатор. Неудивительно, что ты ебешь Майю Дразковску, – вероятно, ты и подсказал ей мысль украсть чужой рассказ из “Нью-Йоркера”.
– Это правда, подсказал, – признал ты с издевательским смешком. – Но я не думал, что ей хватит смелости такое провернуть. Хотя про “Нью-Йоркер” я ей не говорил. Я предлагал ей выбрать какой-нибудь гораздо менее известный журнал. Что-нибудь университетское со Среднего Запада, что читают человек пять. Тут она скверно оступилась. Ну, в смысле, – “Нью-Йоркер”. Как непрофессионально.
– Господи, – произнесла я, качая головой. – Да ты больной.
– Вообще-то нет. Мне просто нужно быть писателем, больше ничего. Только это всегда и нужно было. Писателем – и еще отцом. И в этом отношении ты мне тоже не сильно-то помогла, верно?
– Не стоит об этом, – быстро сказала я, ощущая в себе тычок от того, что я знала, а ты – нет. – Это не имеет никакого отношения.
– Это имеет все отношения, – сказал ты. – Ты не можешь дать мне ребенка, поэтому уж точно в силах компенсировать тем, что отдашь мне книгу. Мне она нужна, неужели ты этого не видишь? Без писательской карьеры – что я такое, в конце концов? Прошу тебя, Идит, – сказал ты, и тон теперь у тебя слегка изменился, ты заговорил не так нахраписто, более умоляюще. – Если кому-нибудь расскажешь, ты меня попросту погубишь. И я уже никогда не смогу вернуться. Моя репутация будет полностью уничтожена.
– Как у Эриха Акерманна, – сказала я.
– Эрих Акерманн был нацистом! – крикнул ты, выходя из себя. – Ты же сама так говорила. Нас с ним нельзя ставить на одну доску.
– Правда в том, – произнесла я, глядя прямо тебе в глаза, – что ты вообще не писатель, Морис. Ты отчаянно хочешь им стать, но у тебя нет таланта. И никогда его не было. Именно поэтому ты всегда присасывался к людям успешнее тебя, притворялся их другом, а потом бросал их, когда они становились тебе бесполезны. Должно быть, ты считал, что все твои Рождества наступили разом, когда моя карьера пошла в гору.
– Заткнись, – рявкнул ты, и лицо твое теперь уже исказилось от гнева.
– Но штука в том, что я – писатель, – продолжала я. – И та книга, которую ты выдаешь миру за свою, принадлежит мне. Я – все, чем ты не стал. Ты просто писака. Ты украл жизнь Акерманна, у меня ты украл мои слова. В свой самый никудышный день любой мой студент способнее тебя.
– Лучше б ты замолкла, – сказал ты, и подбородок у тебя дрожал от ярости.
– Пошел ты вон, Морис, – произнесла я, ощущая в себе силу; я себя чувствовала сильнее, чем в тот вечер, когда ты меня изнасиловал. – Я хочу, чтоб ты немедленно убирался вон, ты меня понял? Если не хочешь задержаться и послушать, как я звоню всем этим людям.
Я отвернулась от тебя, а ты потянул меня к себе, разворачивая меня кругом. И при этом я ощутила, как у меня на вершине лестницы подворачивается лодыжка. Я потянулась к перилам – тем сломанным перилам, которые я столько раз уже просила тебя починить, – но моя рука с ними не встретилась. Все ощущалось так, словно я двигаюсь в замедленной съемке. Как будто наблюдала за собою откуда-то сверху, пока пялилась на тебя, сознавая, что сейчас я упаду. Мне только и нужно было, чтоб ты протянул руку и схватил меня, – и тогда я снова окажусь в безопасности. Я произнесла твое имя:
– Морис.
Простояла я так, по ощущениям, целую вечность, не способная упасть, не в силах вернуть себе равновесие, – и тут увидела ясную решимость у тебя на лице. Ты точно знал, что должен сделать, чтобы спасти себя.
Ты протянул руку и мягким, почти что нежным хлопком подтолкнул меня.
8. Нынче
Я уж и не помню, сколько я здесь. Представление о времени теряет всякую достоверность, какая у него вообще может быть, если ты заперт в коме. Но дольше нескольких недель – в этом-то я уверена. Может, месяц или два? Мне не больно, что хорошо, но я не осознаю и внятного отсутствия боли. Лучше всего мне удастся описать это так: есть сознание, но нет тела, нет ни движения, ни выражения. Я – антология мыслей и воспоминаний в капкане окаменевшей скорлупы. Я могу видеть все, что вокруг меня, однако глаза мои отказываются открываться. Я слышу все звуки, но не могу сделать так, чтобы услышали меня. Я одна – и вместе с тем меня часто окружают люди.
Есть, разумеется, медсестры. Каждое утро они моют меня мягкими губками и тепловатой водой. Перемещают мои руки и ноги, осторожно сгибая их в локтях и коленях, чтобы мышцы не атрофировались. Они вращают мои запястья и лодыжки, постригают мне ногти, смачивают кожу увлажнителями. Они опустошают мешки, наполненные моими испражнениями, и заменяют их, чтобы я могла опустошаться вновь. И все же они, кажется, забывают, что некогда я была жива, что я до сих пор жива, и ведут такие вот пересуды поверх моего бездвижного тела:
Сестра 1: Ты же знаешь, кто она, правда?
Сестра 2: Нет, кто?
Сестра 1: Она писатель. Сочинила то телешоу, “Ярость” называется, она все призы получила пару лет назад.
Сестра 2: Ой, я такое не смотрела. Книгу читала, мне она немного претенциозной показалась.
Сестра 1: А я не читала. Я всегда говорю: если книжка хоть сколько-то хорошая, рано или поздно в ящик она попадет. У меня все равно нынче времени читать нету.
Сестра 2: Ну, ты не много потеряла.
Сестра 1: Когда моложе была, тогда читала много.
Или вот такие:
Сестра 1: Ты мужа ее видела, наверное?
Сестра 2: Боже, да. Будь я лет на десять моложе и фунтов на двадцать полегче!
Сестра 1: Бедняга просто безутешен. Должно быть, очень ее любил.
Сестра 2: Я этого не вижу. В смысле, она не уродка, конечно, но он совсем в другой стратосфере. И знаешь, еще эта штука с цветом кожи.
Сестра 1 (смеясь): Нельзя такое говорить!
Сестра 2: Ой, да я ж ничего. Я ж не расистка или как-то. Просто сказала. Мой двоюродный, Джимми, – он на черной девушке женился, а она от него в конце сбежала. И детей забрала с собой. Бедный олух так от этого и не оправился. Осторожней надо быть. Только и всего.
