– Нет, наверное, – сказала Хенриэтта, которую, судя по виду, не вполне убедило такое развитие дальнейших событий. – О, кстати – собиралась вам сказать. Я продала тот рассказ.
– Какой рассказ?
– От которого вы отказались.
– Я не отказывался от него, Хенриэтта, – сказал он ей со вздохом. – Я просто спасовал на время, поскольку не считал, что он хорошо встанет в наш следующий номер.
– По мне – чистая семантика, а такое вас не достойно. Вы его возненавидели. Просто будьте честны и скажите правду.
“Это одно и то же”, – подумал Морис.
– Ладно, прекрасно, – произнес он, вскидывая ладони. – Вы правы. Мне он не понравился.
Хенриэтта потрясенно откинулась на спинку стула, как будто он наставил на нее пистолет или сообщил, что ее мать от него забеременела.
– Это прозвучало как-то грубовато, нет? – спросила она.
– Ну вы же сами так на этом настаивали, что легче, кажется, было согласиться, чем что-то еще.
– Значит, вы его не возненавидели?
– Не знаю, – произнес он, чуть улыбнувшись. – А вы сами как считаете?
Она уставилась на него так, будто ее разрывало между раздражением и смехом, и наконец поддалась последнему и резко шлепнула его по колену.
– Нельзя бить людей, – сказал Дэниэл, резко выпрямившись.
– Что, прости? – отозвалась она.
– Не бейте людей! – упорствовал мальчик, и Хенриэтта перевела изумленный взгляд с отца на сына.
– Она ничего плохого в виду не имела, – сказал Морис, глядя на Дэниэла. – Но он прав, Хенриэтта, бить людей нельзя. Это некрасиво. Как бы вы отнеслись к тому, если б я вас ударил?
Улыбка теперь стаяла с ее лица. В его тоне ничто не намекало на то, что он шутит. Она ждала, когда он улыбнется и скажет, что просто ее подначивает, но Морис промолчал, лицо его осталось неподвижным, как глыба камня, она слегка вздрогнула и положила обе руки на стол, оттолкнулась от него и встала, словно была чрезмерно тучна и ей требовалась опора.
– Мне лучше пойти, – произнесла она.
– Вообще-то, – сказал Морис, суя руку в сумку и доставая оттуда небольшой фотоаппарат, который всегда носил там с собой, – прежде чем вы уйдете, не могли бы вы оказать мне услугу? У меня не очень много снимков вместе с Дэниэлом. Вы нас не сфотографируете?
Казалось, Хенриэтте просьба эта была немного скучна, но она взяла камеру, а Морис обхватил за плечи сына, который все еще не отрывался от своего лакомства. И как только она попросила их улыбнуться, Морис слегка толкнул голову сына, и тот макнул кончик носа в рожок, измазав его ванильным мороженым, – и оба, отец с сыном, расхохотались.
– Спасибо, – сказал он, когда Хенриэтта вернула ему фотоаппарат и кратко чмокнула его в щеку, после чего двинулась своим путем.
– Мне она не понравилась, – сказал Дэниэл, когда она ушла, и Морис только пожал плечами.
– Мне она и самому не слишком-то нравится, – сказал он. – А чего тебе сейчас вообще хочется? Мы б могли сходить в кино, если желаешь.
– Давай просто пойдем домой, – ответил Дэниэл, качая головой. – Я хочу новую книжку почитать.
– На такой ответ я и рассчитывал, – сказал Морис, вставая и беря сына за руку, когда они пошли прочь из парка. – Меня ждут двадцать рассказов, и пора бы уже к ним приступить, если собираюсь прикинуть, о чем будет мой следующий роман.
Часть третья
Чужие истории
Пьянство – это самоубийство на время.
1. “Корона”, Брюэр-Стрит
Хотя ни с кем из них я даже ни разу не поздоровался, большинство выпивох в “Короне” я уже знал в лицо и за годы присвоил каждому имя. В конце барной стойки, вечно занятый играми на своем “айпаде”, сидел Спенсер Трейси – я звал его так из-за его жуткого сходства с актером. За столиком у окна располагался Профессор Слив
[63] – высокий пожилой человек в лиловом свитере с горлом, пивший сидр пинтами и перебиравший целый ворох газет, при этом он качал головой и бормотал себе под нос непристойности. Миссис Тэтчер занимала столик ближе всего к уборным – похоже, у нее что-то не в порядке было с мочевым пузырем, поскольку дамскую она посещала каждые минут двадцать. Правда, бывшего премьер-министра она не напоминала ничем, но ее звали Мэгги – я слышал, как к ней так обращался бармен, и она как-то преобразовалась у меня в голове в Миссис Т. Она тянула из своих стаканов подолгу и обычно держалась наособицу, хотя временами появлялась с очкастым лысоватым господином – я звал его Денисом – и бесстыже лизалась с ним. Наблюдать за этим было тошнотворно.
Были там, конечно, и другие – несколько завсегдатаев и множество захожих. Временами – рабочие сцены из окружающих театров да небольшая команда из местного книжного, четверо или пятеро. Время от времени я видел юного мальчика – вероятно, студента: он часа два тянул одну пинту, читая что-нибудь из Шедевров Литературы. Я видел, как он справился с “Анной Карениной”, “Моби Диком”, “Преступлением и наказанием”. Обычно – дешевые издания в бумажных обложках. Несколькими месяцами ранее я смотрел, как он раскрывает на первых страницах “Воспитание чувств”
[64] в серии “Классика «Пингвина»” – издание, к которому я когда-то писал предисловие; эти шесть-семь страниц он пролистнул, не читая. Поначалу я оскорбился – то предисловие было в числе моих последних изданных работ, – но затем вспомнил, что и сам я предисловий никогда не читал, поэтому что ж его за это винить.
Мне было интересно, заметил ли кто-нибудь из посетителей “Короны” и меня, а если да, то не задумались ли они, кто я такой или что меня сюда привело. Долго меня не покидала фантазия, что кто-нибудь из них меня об этом спросит, и для такого случая я уже заготовил ответ, семь простых слов, что подводили итог моему прошлому, настоящему и, как я полагал, тому, что станем моим будущим:
Раньше я был писателем, а теперь пьянчуга.
Вероятно, признаваться в этом стыдно, но факты обойти просто невозможно. Я не считал себя алкоголиком, хотя врач, вероятно, с этим бы поспорил. Если я им и был, то алкоголиком функционирующим, а это уж точно лучший из возможных вариантов. Когда я впервые вернулся в Лондон четыре года назад и поселился в гостинице, где и оставался, покуда не нашел себе более постоянного жилья, более конструктивного способа провести день я измыслить не смог и потому забрел в бар, где надрался вдребезги и далее из такого состояния уже не выходил.
