– С собой нету, – ответил я.
– Значит, они с Идит не были родственниками, – тихонько произнес он, скорее самому себе, нежели мне. На миг выглянул в окно, постукал пальцем себе по подбородку, затем снова повернулся, что-то нацарапал в блокноте и перелистнул страницу. – Я еще кое-что хотел спросить у вас о вашей жене, – произнес он.
– Валяйте.
– Надеюсь, вы не истолкуете это превратно. Это может показаться довольно… дерзким с моей стороны.
– Вы меня уже заинтриговали.
Он кивнул, но заговорил не сразу. Я решил никак его не торопить. Мне довольно-таки нравилась его неловкость.
– Как я уже сказал, – наконец произнес он, – недавно я прочел “Страх”.
– И я очень рад этому. В наши дни экземпляр книги найти довольно-таки сложно. Ее уже много лет не переиздают.
– Я напал на ее след в Британской библиотеке. Было не очень трудно.
Я отхлебнул из своей пинты, чтобы не встречаться с ним взглядом.
– В романе есть несколько стилистических черт, которые меня заинтересовали.
– Вот как? – спросил я.
– Ей очень нравились опущения с многоточиями, не правда ли? Чересчур она их любила, я бы предположил. И у нее имелась привычка вводить новых персонажей описанием их глаз. Я удивился, что редактор не попросил ее это как-то прибрать. Она так поступает почти с каждым своим персонажем.
– Так и есть, – согласился я. – В такую привычку она время от времени впадала. У нас всех есть такие маленькие речевые тики, наверное.
– А к тому же – ее склонность давать героям аллитеративные имена. Чарлз Чорли, к примеру. Элси Энгелз. Это очень заметно. В какой-то момент даже начинает немного раздражать.
– Вам так показалось? – спросил я, поскольку мне всегда скорее нравилась эта причуда Идит. – Ну? Так и что с того? Диккенс делал так постоянно. Джон Джарндис в “Холодном доме”, Томми Трэддлс в “Дэвиде Копперфилде”. Николас Никлби.
Он снова пошарил в своих заметках, только на сей раз вытащил из сумки отдельную папку и пробежал пальцем по странице.
– Просто я заметил, что вы делаете то же самое в “Соплеменнике”, – сказал он. – Шесть из одиннадцати основных персонажей вводятся описаниями их глаз, а главного героя зовут…
– Уильям Уолтерз, да, я помню.
– А женщину, которую он любит…
– Сэра Солт.
Тео дернул плечом и посмотрел мне в глаза.
– Можно задать вам прямой вопрос?
– Можно.
– Идит имела какое-нибудь отношение к “Соплеменнику”? – спросил он.
Я улыбнулся ему – на меня это произвело неслабое впечатление. Возможно, мальчик не такой дурачок, как я думал раньше.
– И с чего вдруг вы спрашиваете об этом, – поинтересовался я, – а не о том, не имел ли я какое-то отношение к “Страху”? Не было бы это более очевидным заключением – с учетом моих предыдущих успехов?
– Потому что ни одна из этих черт не видна ни в “Двух немцах”, ни в “Доме на дереве”. Ни единого раза. А вот в “Соплеменнике” вы это делаете навязчиво. Роман, конечно, вышел через год после смерти вашей жены.
Я огляделся, не подслушивает ли нас кто, но ни за одним из столиков поблизости никого не было. Конечно, я мог бы все отрицать. И впрямь первым моим инстинктом было все отрицать. Но когда я бросил взгляд на Тео, сходство между моим биографом и моим сыном показалось настолько поразительным, что я допустил, будто сумею заставить его понять то, чего так и не понял Дэниэл.
– Вы очень проницательны, – сказал я. – Мы теперь говорим не под запись?
– Я не журналист.
– Да, но это – не для записи.
Он уставился на меня, потом надел на ручку колпачок и положил ее на свой закрытый блокнот.
– Продолжайте, – сказал он.
– Дело в том, – произнес я, ощущая восхитительный прилив воодушевления от того, что́ собирался произнести, – что на самом деле я не писал “Соплеменник”. Его написала Идит.
Он уставился на меня и смотрел так очень долго, а потом расхохотался.
– А вот теперь вы меня разыгрываете, – сказал он.
– Нет, я совершенно серьезен, – ответил я, пожимая плечами, и лицо у меня осталось совершенно бесстрастным. – Ой нет, она не написала все слова в этой книге, не поймите меня неверно. В романе многое – мое. Более того, мне пришлось существенно переделать некоторые главы. Те черты, какие вы уже перечислили, – лишь некоторые ее писательские недостатки, а у меня, скажем так, рука будет поопытней.
– Я не… – Он покачал головой, глядя на меня, словно я вдруг заговорил на иностранном языке. – Простите, Морис, я не вполне понимаю, что вы здесь мне рассказываете.
– Все довольно просто. Я говорю, что оригинальная рукопись романа – авторства Идит. Затем Идит упала с лестницы, и я взял то, что она написала, вполне прилежно над этим потрудился, должен признаться, и превратил в роман Мориса Свифта. Как нечто вроде… дани памяти ей.
– Но об этом вы раньше никогда не упоминали, – вымолвил он.
– Неужели?
– Нет. Я прочел все интервью, какие вы давали касательно этой книги, и ни в одном вы ни словом не обмолвились о вкладе вашей жены.
– Полагаю, тогда мне это не казалось таким уж важным. Здесь чуточку похоже на то, как оно было с Эрихом, – с какой-то стороны. Он рассказал мне историю, и я приспособил ее к собственным нуждам. У Идит был роман, она умерла, и я приспособил и его к своим собственным нуждам. Между этими двумя сценариями не так уж много разницы. Это было совершенно законное предприятие.
Пока я слушал, как произношу эти слова вслух, они не казались мне настолько уж кошмарными, как я это себе представлял. На самом деле объяснение получалось вполне разумное.
– И вы не считаете, что в этом есть что-то бесчестное? – спросил Тео.
– Ни в малейшей степени, – ответил я с напускной невинностью. – А вы что, считаете?
В уме у меня промелькнула сцена из романа. Тот миг под конец “Хауардз-Энда”, когда Долли, глупая девчонка, открывает, что в завещании Рут отписала дом Маргарет Шлегель, но Хенри выбросил оскорбительную записку в огонь. “Я не сделал ничего дурного, правда?”
[67] – спрашивает он. И Маргарет, которая столько всего пережила, качает головой и произносит: “Нет, дорогой. Ничего дурного не произошло”.
Тео, однако, был отнюдь не Маргарет Шлегель.
– Если честно, то да, считаю.
– Ох, тогда я думаю, что вы чересчур чопорны. Смотрите, Идит умерла. Ну или в коме лежала, так или иначе. А рукопись существовала. Очевидно было, что книге будет сопутствовать громкий успех, если только придать ей нужную форму. Поэтому, разумеется, я и употребил то, что после Идит осталось. Я был ей этим обязан. Окажись вы на моем месте, не сделали б вы того же самого? Из любви?
