– Нет.
– Ну уж точно после всего, что я для вас сделал…
– Для меня вы не сделали ничего, – усмехнувшись, ответил он. – Вы мне купили несколько порций выпивки – и только. Пытались использовать меня для того, чтобы получить то, что хотели. Вы надеялись, что мой отец пустит в ход свои связи и обеспечит вам новый договор на книгу, да? Так вот, этого не произойдет. Я ничем вам не обязан, Морис.
– Нет, но…
– Я пошел, – произнес он, отходя прочь.
– Стой! – крикнул я, но он уже был на полпути к выходу. – Дэниэл! – взревел я во весь голос – отчаянный вопль из самых глубин моей души. Он остановился, а весь паб притих – все головы повернулись ко мне, глаза уставились на меня так, словно я сейчас выступлю с заключительным монологом изумительной трагедии. Но заговорил не я, ибо мне нечего было больше сказать.
– Меня зовут Тео, – произнес он, глядя на меня презрительно и скучающе. – Ну сколько раз можно повторять, Морис? Я Тео, а не Дэниэл.
И с этими словами он повернулся ко мне спиной и вышел вон.
7. Ее величества тюрьма “Белмарш”
Много лет назад под конец нашего знакомства я предположил, что Эрих Акерманн, возможно, видит меня таким, каким хотел бы видеть, а не таким, какой я есть на самом деле. Я тогда оказался прав, но истина заключалась в том, что подобную же ошибку я допустил с Тео. Нелепая ли мешанина скорби, мук совести и алкоголизма позволила мне поверить в то, что я признавался во всем Дэниэлу, а он как-то простит меня и снова очистит мне мой мир? Или же я всегда намеревался рассказать Тео правду? Трудно понять. Я обычно держал вожжи в своих руках, а когда все меняется, ощущение возникает странное.
Но, несмотря на мой крах и позор, жизнь на самом деле стала намного счастливее после моего заключения. Уж во всяком случае читать мне теперь удается больше, чем за многие предыдущие годы. Всегда новую прозу, конечно. Молодых писателей с их первыми, вторыми или третьими книгами. По любимым своим я делал какие-то заметки, и мне хотелось бы публично комментировать их произведения, но, увы, заключенным не разрешают пользоваться интернетом, что мне кажется немного несправедливым. Как же еще получать нам свои онлайновые степени по юриспруденции и убеждать себя, будто мы способны уговорить власти, чтобы нас отсюда выпустили? Но это я, конечно, забавляюсь. Тюремный юмор.
В последнее время я мучил себя тем, что продирался сквозь новый роман Гэрретта Колби – о безответной любви мужчины к еноту. Что у него за тема с животными? Ему щеночка машиной переехало в детстве и он так от этого до сих пор и не оправился? Ума не приложу. В общем, книга оказалась ужасна. Это правда – я в своей жизни делал кое-какие сомнительные выборы, но честно могу сказать: я никогда не писал и не крал ничего настолько скверного, как эта книжка. К моей оторопи, однако, отзывы были экстатическими, и она как-то взмыла к победе в вечер вручения Премии в этом году. Теперь уже дважды его имя появилось в почетных списках, а мое в них по-прежнему отсутствует. Уже можно и белый флаг выбрасывать, честное слово.
Тео дописал свою книгу, которую назвал “Два писателя: Эрих и Морис”, и выиграл Премию Коста в номинации “Биографии”. Это он предварил разоблачением в “Гардиан”, что принесло ему несколько наград по журналистике. Похоже, в жизни у него все складывается. Я им очень даже горжусь. Правда.
Конечно же, отклики писательского братства на разоблачение моих злодейств были смешанными.
Некоторые утверждали, будто всегда знали, что я шарлатан, что никто со столь мелким самосознанием, как я, никак не мог бы писать настолько хорошо.
Кое-кто говорил, что восхищен тем, как я размыл границы между моей жизнью и творчеством, и что карьера моя стала воплощением нового типа художественной литературы. Даже писали редакционные комментарии для газет, где предлагали мне аплодировать, а не чураться меня.
Нашлись и такие, кто утверждал, что все равно никогда меня не читал, и им-де безразлично, что я натворил и как именно, потому что читать стоит только их самих, а любой, кто хотя бы миг потратит на мою прозу, выбросит всю свою жизнь псу под хвост.
Другой сказал, что литература важнее человеческой жизни, поэтому в чем тут беда, если несколько человек сгинуло на пути к безупречности?
Один заявил, что поначалу считал “Соплеменника” шедевром, но теперь, узнав, что на самом деле роман написала женщина, он пересмотрел свое мнение и осознал, что это просто-напросто скучный кусок домашней банальщины, подхлестываемый сентиментальностью.
На радио, по телевидению и в газетах шли нескончаемые дискуссии о том, как мои произведения принимали все эти годы. На короткое время я стал самым знаменитым писателем на свете, что было невероятно приятно, – это все, на что я когда-либо надеялся. Романы Эриха переиздали в серийных обложках – и даже сборник его стихов, про который он всегда говорил, что он непродуман, – и каждый томик предваряло предисловие какого-нибудь знаменитого писателя. Все сходились на том, что с Эрихом обошлись несправедливо, и выглядело это довольно потешно, если учитывать, что он отправил на смерть пятерых человек. Но ревизионизм есть ревизионизм, и это, по крайней мере, дало мне надежду на то, что много позже того, как меня не станет, читатели заново откроют меня и моя репутация восстановится.
Я не был уверен, когда опубликуют первоначальную газетную статью, и некоторое время провел в подвешенном состоянии, пока однажды мне не позвонил кто-то из “Гардиан”: он, естественно, с недоверием отнесся к двадцатиоднолетке, явившемуся к ним в приемную с такими возмутительными заявлениями о знаменитом писателе, но они прослушали записи разговоров у него в телефоне, и улики оказались бесспорны. Я знал, что смысла отпираться нет, – и признал, что его статья в целом точна.
Несколько вечеров спустя я вернулся домой из паба и обнаружил, что перед входом меня поджидают телекамеры и радиорепортеры: каждого явно предупредили заранее о том, что́ будет опубликовано на следующий день. Расплатившись с таксистом и шагнув навстречу шквалу вопросов, я вспомнил тот клип в Ютьюбе, где Дорис Лессинг возвращается домой после поездки в ее местный “Теско” и обнаруживает, что у ее дома стоит десяток журналистов, они сообщают ей чудесную новость о том, что ей только что присудили Нобелевскую премию по литературе. “О господи, – произносит она по этому случаю, делая усталое лицо, – великолепный отклик. – Это длится уже тридцать лет”. Я не сказал ничего сопоставимо забавного, а лишь протиснулся мимо, бормоча, что они загораживают мне путь, и ввалился к себе. Я был очевидно пьян. Оказавшись внутри, я захихикал. Так вот как ощущается саморазрушение.
В тот день, когда вышла статья в “Гардиан”, у меня на пороге объявилась полиция и арестовала меня по подозрению в убийстве. Я возмущался, что никогда ничего настолько гнусного не совершал, что две самые очевидные смерти на моей совести были непредумышленны, но мои заявления СУП
[69] отклонила, и меня отправили под суд. Присяжные тоже не поверили моей истории и засадили меня пожизненно. Я считаю, что это крайне несправедливо.
