Керенский сморщился:
— Критиковать все мастера.
— Вы спросили мое мнение — я отвечаю. Затем, велик ли резон оперировать прошедшей датой — пятнадцатого мая? Приказ в этом случае никак не достигает своей цели, потому что пожелавший вернуться в доблестные ряды защитников Отечества давным-давно опоздал.
Керенский с кислой улыбкой спросил:
— Но мне очень хочется знать: что вы рекомендуете?
Джунковский тоном, полным погребальной безнадежности, произнес:
— Армии нет, армия пропала. Александр Федорович, пока не поздно, надо заключать мир и развозить по деревням эту обезумевшую крестьянскую массу, не забыв при этом отобрать у них оружие. Иначе, привыкнув убивать на фронте, они продолжат убивать в тылу.
Года глухие
Керенский изобразил на лице бесстрастие. Он прикрыл глаза, и правое веко у него явственно дергалось. Изящная кисть левой руки с тщательно обработанными и покрытыми бесцветным лаком ногтями расслабленно лежала на столе, и кончики пальцев слегка дрожали. Слабым голосом возразил:
— Оказывается, вы, генерал, находитесь на одной идеологической платформе с большевиками. Не ожидал!
Джунковский жестко продолжал:
— Почему была устроена чехарда министров, почему к штурвалу государственного корабля пролезли люди, пригодные только для торговли квасом? — После долгой паузы многозначительно добавил: — Я таких ставил бы к стенке, как аферистов и врагов народа, ибо вред от них исключительный. Способности как у лабазника, а замахиваются великим государством командовать. Расстреливать их без жалости, тогда миллионы хороших людей удастся спасти! Попомните: необходимо вновь ввести смертную казнь. Или ее введут те, кто отнимет у вас власть.
Керенский замахал рукой, будто отгонял муху:
— Нет, я демократ, я пригвождаю своих оппонентов к позорному столбу словом, а не веревкой палача. — Устало прикрыл веки. — Еще публицист Писарев сказал: «Слова и иллюзии гибнут, факты остаются!» Я не хочу, чтобы отдаленные потомки называли меня «вешателем». Да-с!
Джунковский невозмутимо произнес:
— Но могут назвать предателем.
Джунковский ждал взрыва, крика, извержения вулкана, ареста, Петропавловской крепости. Но вместо этого Керенский открыл глаза, поскоблил гладко выбритый подбородок и спокойным, даже веселым голосом произнес:
— На днище большого корабля всегда налипает всяческая мерзость. Вижу, вы Россию любите. Мне поэт Александр Блок подарил автограф своего стихотворения «Россия». Почерк у поэта каллиграфический, вдохновенный, как он сам. Желаете послушать? — И, жестикулируя свободной от болезни рукой, хорошо поставленным голосом на память прочитал:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви. —
Замечательно, не правда ли? Это по моей рекомендации Блока привлекли к работе следственной комиссии. Пусть подкормится, ему приличное жалованье положили, на авто домой отвозят, когда судьи не ездят.
— Точно — слезы, — вежливо согласился Джунковский.
— Вообще, я влюблен в поэзию Блока, — с пафосом произнес Керенский. — Блок — это Пушкин наших дней. Послушайте, мой друг, еще четыре строки. — Встал в позу, протянул к люстре руку:
Рожденные в года глухие,
Пути не помним своего,
Мы, дети страшных лет России,
Забыть не в силах ничего. —
Ну как, вдохновенно? — И Керенский снова воздел руку к потолку.
Джунковский подумал: «Меня вызвали из армии, кажется, для того, чтобы я слушал декламацию!» Но подавил гнев, сменил его на хитрость стратега. Мягко произнес:
— Блок — поэт замечательный, но мы немного отвлеклись от главной темы. Солдаты понимают, что вы, Александр Федорович, только что стали военным министром и ничего не могли успеть изменить. Но теперь надо ждать ваших мудрых решений. Так, к примеру, считает известный вам граф Соколов-младший, которого я недавно встретил. Он вообще в восторге от вас.
Керенский с важностью кивнул:
— Да, конечно, у меня как у политика немало, э, поклонников и поклонниц. Но я человек не честолюбивый. Больше меня тревожит то, что сейчас вам, э, героям фронта, очень трудно. Но скоро станет легче. — И он вновь впал в экстаз, заговорил словно в горячечном бреду: — Да-с, очень скоро вам станет намного легче. Не все понимают своих стратегов. Наполеона поначалу тоже не понимали. Над Суворовым смеялись. Я все просчитал! И вопреки мнению скептиков, войну, сударь мой, будем продолжать до полной победы. Я решил играть ва-банк. — Оглянулся, словно кто-то мог подслушивать, подался туловищем вперед, выбросил вверх руку. — Открою военную тайну. Только обещайте — никому ни-ни!
Джунковский в ответ лишь что-то хмыкнул. Керенский перешел на заговорщицкий тон:
— Я готовлю стремительное наступление на Юго-Западном фронте. В самые ближайшие дни. Уже разработал стратегические планы.
Джунковский не удержался, вставил слово:
— Александр Федорович, извините, но об этом секретном плане уже знают даже трактирные лакеи. Первоначально наступление планировалось начать десятого июня, но…
— Но пришлось перенести на пятнадцатое, — торопливо проговорил Керенский. — Еще не закончили подбрасывать живую силу и технику. Эта дата окончательная и, — помахал перстом, — пересмотру не подлежит.
Джунковский подумал: «Можно представить, чего стоит стратегический план, составленный под эгидой присяжного поверенного!»
Керенский азартно продолжал:
— Именно пятнадцатого, одновременно с артиллерийской подготовкой, с этим салютом нашей победоносной армии я прибуду в Тернополь. Да-с! Я сам приеду воодушевлять солдатушек. Сейчас там сильны позиции некоего капитана… — Керенский отыскал на столе записную книжку, по слогам прочитал: — Дзе-ватовского, большевика и провокатора. Это сообщил мне начальник штаба фронта Духонин. Я должен в присутствии тысяч людей развенчать его фальшивые призывы к позорной капитуляции.
— Да чего там устраивать полемики, — отозвался Джунковский, — судить его как немецкого агитатора.
Керенский теперь слушал внимательно. Он, кажется, неожиданно для самого себя сказал:
— К высшей мере будут приговариваться единицы — лишь за самые тягчайшие преступления. — Он снова уселся за стол, что-то долго писал на листе бумаги, потом решительно произнес: — В Тернополе я всем покажу, что русский солдат — самый дисциплинированный и горячо любящий своих начальников. Я буду агитировать в Первом гвардейском корпусе. Нужно уметь найти зажигательные слова и произнести их доходчиво. Мы, дети революционных лет России, воспламеним в доблестных сердцах гвардейцев огонь любви к нищему, но бесконечно дорогому Отечеству. И тогда солдатушки полюбят Россию так, как люблю ее я. Тэк-с! Славные воины за меня хоть в огонь, хоть в воду! Ибо знают, как я люблю Отчизну. Перефразируя слова Гамлета у могилы, э, Офелии, скажу — вы, разумеется, помните, это из пятого действия. — Он прижал ладонь к груди: — «Я люблю Россию, как сорок тысяч русских ее любить не могут!»
