Нестеров усмехнулся:
— Разумеется! Где, граф, вы видели разведчика, который руководствовался бы в нашей службе корыстью? Слишком велика ставка — жизнь, чтобы искать собственный интерес. В разведку приводит случай или неуемная жажда приключений.
Соколов наполнил бокалы:
— За то, чтобы Россия скорее переболела и вновь стала могущественной.
Нестеров, прикрыв веки, с наслаждением выпил. Затем скептически усмехнулся:
— Россия обязательно обретет могущество, но доживем ли мы до этого счастливого часа? Боюсь, ждать придется слишком долго, скорее ноги протянем.
Соколов меланхолично произнес:
— Теперь, кроме этой надежды, у нас ничего не осталось. Время трудное, но, когда я плавал в ледяной воде и меня поливали пулями со своего же миноносца, было намного хуже. Но мы победили, и мы не имеем права складывать крылья. Выпьем, Борис Николаевич, за верность долгу!
Нестеров осторожно спросил:
— Вы, граф, как и прежде, будете заниматься диверсией?
— Нет, моя миссия будет самой незаметной. Мне нужно без всяких приключений добраться до Карлсбада, выполнить там небольшую и вполне мирную работу — это всего часа на два-три — и затем вернуться в Россию. В Карлсбаде я заберу груз. Собственно, за этим грузом я и отправляюсь.
— Груз, догадываюсь, вы не хотели бы показывать на той стороне?
Соколов рассмеялся:
— Именно так! Только на этой стороне тоже не хотел бы показывать.
— Где намерены пересекать границу?
— На Западном фронте. С тамошним командованием у меня личный контакт. Оно, не вдаваясь в суть моей операции, окажет всяческое содействие. Предварительный план выработали, по которому мне предстоит пройти через линию фронта и оказаться в прифронтовой полосе врага. Вот оттуда я начну пробираться к Карлсбаду.
— А как, Аполлинарий Николаевич, вы планируете возвращение?
— Вот этого пока не знаю, — вздохнул Соколов. — Но именно эта стадия моей операции, видимо, станет самой сложной.
Нестеров наконец улыбнулся:
— Самым трудным, боюсь, для вас, Аполлинарий Николаевич, станет прожить в тылу врага без конфликтов и не набить кому-нибудь морду.
Соколов серьезно отвечал:
— Нет, это я в молодости был горячим. Теперь стараюсь свой темперамент в узде держать. — Вздохнул. — Да и остыл душой, возраст берет свое.
— Вот это правильно! У разведчика должна хорошо работать мысль, а не кулаки. Кулаки, впрочем, тоже могут понадобиться. — Внимательно заглянул в глаза Соколова. — Позвольте задать вопрос: кто дал вам это задание? Я относительно вас еще не получал никаких указаний.
— Полагаю, что указаний вы не дождетесь. Более того, не назову человека, от которого я получил приказ, — не имею права. Но поверьте мне, этот человек самый достойный и благородный.
Нестеров сморщил лоб, некоторое время раздумывал, потом вопросительно глянул на собеседника:
— Но вас не пугает то, что в Германии после вашей диверсии на «Стальной акуле» вы стали весьма известной фигурой? Ведь описание вашего подвига и ваши портреты публиковались в газетах?
— Риск, понятно, есть. Но я направляюсь не в Германию, а в Австро-Венгрию.
— Разница небольшая. К сожалению, я не владею сведениями о наших агентах в Австро-Венгрии. Вам понадобятся: первое — билет немецкого офицера с вашим фото; второе — справка из госпиталя о ранении; третье — орденская книжка; четвертое — отпускное свидетельство для прохода на лечение в Чехию, в город Карлсбад. Понадобится и остальная атрибутика нелегала: семейные фото, письма жены или невесты и прочее. Без Бирюкова с его отделом документирования, понятно, не обойтись. Вы, граф, в хороших отношениях с Бирюковым?
Соколов удивился:
— О таком я даже не слыхал! И не знаю, где его контора.
Нестеров согласился:
— Да, конечно, Бирюков уже лет десять самая секретная личность в России. Прежде я никогда не произносил вслух этой фамилии. Но теперь… — Нестеров горестно махнул рукой, — теперь все пошло прахом. У меня была небольшая усадьба в Парголове, так ее дезертиры сожгли вместе с картинами и старинной мебелью. Зачем, для чего? На эти вопросы никто не ответит, потому что и сами злодеи ответа не знают. Скажут: «Были пьяными!» И весь спрос.
Соколов согласно кивнул:
— Я вспомнил одну историю. Случилась она в середине девяностых годов. Однажды Иван Бунин спросил меня: «К Чехову в подмосковную усадьбу Мелихово поедем?» И повез меня в гости к Антону Павловичу. Я был молодым человеком и представлял себе писателя тщедушным язвенником, со слабым скрипучим голосом, а увидал тридцатипятилетнего человека, высокого и стройного, легкого в движениях, с сильным голосом, сыпавшего меткими наблюдениями. Когда Бунин похвалил обстановку дома, Чехов с уморительно-серьезным видом произнес: «Когда я начинал литературную деятельность, один доброжелательный критик предрек: „Этот автор, без сомнений, закончит свои дни под забором!“ Я, видно, представлялся ему молодым человеком, выгнанным за пьянство и распущенность из начальных классов гимназии». Особенно меня поразило замечание Чехова: «Люди в своей массе дураки. На одного умного полагается тысяча глупцов, на одно умное слово приходится тысяча глупых, и эта тысяча заглушает». Революция превзошла мрачный расчет Чехова: на одного разумного человека приходится десять тысяч разнузданных варваров. То есть в обычной обстановке они были бы милыми и тихими людьми. Но когда они сбиваются в кучу, то превращаются в стадо, готовое на любое кровавое безумство. И виноваты не люди в отдельности, виноват тот, кто собрал толпу. Это журналисты, это так называемые правдоискатели, смутьяны-революционеры, горлопаны из Госдумы — все, кто работать не желает, а сделал себе профессией «обличение общественных язв и преступного правительства».
Нестеров покачал головой:
— Так вы, Аполлинарий Николаевич, желаете сказать, что мне и обижаться на поджигателей нельзя?
Соколов решительно ответил:
— Разумеется! Надо не обижаться, надо решительно очищать Россию от всех поджигателей и подстрекателей.
Снова выпили. Нестеров задумчиво поскреб пальцем лысину:
— Мне искренне хочется вам помочь, Аполлинарий Николаевич!
Соколов в настроении собеседника уловил решительную перемену. Он поспешил этим воспользоваться, задушевно произнес:
— В этот самый Карлсбад я начну путешествие с позиций нашего Западного фронта, благо Джунковский, надеюсь, поможет.
Нестеров выбил ладонями на столе дробь и заверил:
— Маршрут по сопредельной территории разработаем, подробные карты найдем. Надо будет подкупить кого-нибудь из немецких офицеров. Наука под названием «страноведение» мне знакома, с удовольствием помогу советами, где и как себя вести, как креститься, как и чего заказывать в трактире и ресторане. Гораздо трудней с удостоверениями. Я их и прежде почти никогда не видел. Ими всегда занимался отдел документирования. Кроме нескольких человек, никто даже не знал, где находится этот отдел и чем там занимаются. А там служили настоящие мастера своего дела. Там есть богатый архив, куда складываются все бумаги, которые попадают в руки. Всякие бланки, расчетные листы гостиниц, билеты на транспорт, фотографии, все, что находят при пленных и убитых врагах, — все идет в бездонное нутро архива. В отдел документирования десятилетиями стаскивалось все, что попадалось под руку самим разведчикам, их семейным и знакомым: от использованного билета в берлинское метро до счета на погребение какого-нибудь сицилийского крестьянина, от сапог солдата до штиблет генерала.
