Джунковский невольно рассмеялся:
— Теперь моя семья — армия. Мне пятьдесят два года, уже поздно детей разводить.
— Хорошее дело всегда своевременно. А этим двум молокососам я надеру уши, а перед этим дам возможность исправиться.
Джунковский улыбнулся:
— Когда я у Деникина просил для тебя, граф, проходную индульгенцию, он мне ответил: «Под вашу ответственность!» Вот и тебе, дорогой друг, говорю: делай с подпоручиками что хочешь, ты теперь за них в ответе перед Богом. А педагог ты, Аполлинарий Николаевич, знаменитый, вроде Константина Ушинского. Когда служил сыщиком, для бандитов свою педагогику употреблял: то живого в могилу зароешь, то над костром маньяка коптишь, а то убийцу-чеченца на все четыре стороны отпустишь…
Соколов поморщился:
— Одно и то же слышу много лет: чеченец, копчение! Давай о деле. Когда на твоем фронте начнется наступление?
— Приказ вот-вот должен прийти. Сейчас заканчивается подвоз боеприпасов и фуража.
— Тогда мне следует торопиться.
— Я тоже так думаю. Сидение в окопах в любой момент может окончиться.
Соколов взглянул в окно:
— Какая прекрасная ночь!
Джунковский отозвался:
— Пойдем подышим воздухом.
Темная ночь
На дворе царила великолепно-мрачная ночь. Только что прошел дождь, мокро прошумел по крышам. Небо на дальнем горизонте то и дело всполошно озарялось фиолетовым пламенем молний. Сладко пахло болотными травами. С той стороны взвилась ракета, но в сыром воздухе быстро рассыпалась огненными, медленно тухнувшими искрами. Вновь поднялись ракеты — теперь уже сразу три. Они повисли в небе, словно зацепились за убегавшие тучки, ярко и мертвенно осветили русскую территорию, изрытую окопами, израненную воронками.
И вдруг вражеская сторона взорвалась звуками беспорядочной стрельбы, защелкала, заметалась огоньками. В ответ со стороны пятьдесят восьмого полка наши огрызнулись мощными пушечными ударами, и все вновь затихло.
Джунковский прильнул к биноклю, пытаясь что-то разглядеть в белесой ночи, сказал:
— Какое-то копошение, фигурки перебегают… Надо приказать разведывательной роте, пусть выяснят, в чем причина этой суеты.
…Через полчаса, почти на рассвете, пять пластунов были посланы за языком, но случилось непредвиденное. Там, где прежде был свободный проход, нарвались на мину. Громыхнул взрыв, сотряс воздух. Обратно вернулся лишь один казак, в плече его сидел осколок.
Джунковский сказал:
— Хреновые дела, друг любезный! Немцы узнали о грядущем наступлении и ставят мины.
— Мины? — удивился Соколов. — Прежде эти гнусные штуковины они ставили только против английских танков. Без премудрости в землю зарывали вертикально артиллерийский снаряд, а взрыватель торчал на поверхности. Танк наехал — и пшик!
— Ошибаешься, еще перед войной немцы освоили выпуск мин противопехотных. Я видел образцы. Это деревянная ящичная мина, плоская, чтобы закапывать было легче. Взрыв инициируется ручной гранатой, помещенной внутри с детонирующим шнуром, который выходит из ящика наружу. Начинят всяким металлическим мусором — шариками, гайками, — они при взрыве поражают живую силу. Благо ночи нынче короткие, а в светлое время не шибко мины поставишь — расстреляем минеров. Немцы хоть и кормятся нашим хлебом, но вынуждены в ущерб своим желудкам укреплять линию обороны.
— Ну, и как же быть? — задумался Соколов.
— Тебе решать, а я бы не рискнул идти. Надо ждать другого случая…
Соколов не любил отступать от намеченного плана. Он упрямо сказал:
— Нет, пойду в ближайшую ночь. Надо выяснить обстановку, а уж затем совершу переход на вражескую территорию.
— А если отложить, друг любезный, твой переход на неделю-другую?
— Можно опоздать! Так что сегодня же, Владимир Федорович, с ходоками на ту сторону отправь меня. Коли подпоручиков еще не расстреляли, так и прикажи, пусть доставят в штаб.
Зверев и Захаров
По дощатому полу застучали сапоги, и дежурный офицер доложил:
— Ваше превосходительство! Подпоручики Захаров и Зверев по вашему приказанию доставлены!
…Подпоручик Зверев оказался рослым красавцем с постоянно игравшей на лице улыбкой, смотревшим на мир добрыми, струившими веселье глазами. Захаров был юношей среднего роста, рыжеватый, жилистый, с хрящевидным носом и узко сидящими, глубоко утопленными глазами.
Оказавшись в генеральском кабинете, молодые люди явно засмущались. Джунковский выдержал долгую паузу и наконец с усмешкой спросил:
— Ну что, как ваши германские друзья поживают?
Захаров опустил голову, лицо его залилось краской стыда. Рослый Зверев, напротив, бойко ответил:
— Позвольте доложить, ваше превосходительство, наши враги живут хреново. Подвоза хлеба нет, горячий суп принесли — у нас по деревням свиней, право, слаще кормят.
— А ты что, пробовал?
— Как же, пару ложек любопытства ради хлебнул, тьфу, стошнить может. Гниль какая-то.
— И на что немцы надеются, чего ждут?
— Урожая. У них из каждой роты забрали по взводу на уборку нового урожая. Соберем, говорят, хлеба, наедимся досыта, шнапсу для бодрости примем и русских разобьем.
Соколов, внимательно наблюдавший за молодыми офицерами, спросил:
— Когда вы шли с белым флагом, не боялись, что немцы вас как шпионов пристрелят? Или в плен возьмут?
Зверев самоуверенно отвечал, словно поражаясь наивности полковника:
— Что, немцы своему желудку враги? Они нас с нетерпением ждут, как благодетелей каких… — И осекся, поняв, что проговорился.
Соколов поднял бровь:
— А вы и впрямь для германцев благодетели! А почему?
Зверев смущенно замолчал, переминаясь с ноги на ногу. Джунковский перевел взор на другого допрашиваемого, приказал:
— Ну-ка, Захаров, скажи: каким образом вы немцев благодетельствуете?
Захаров медленно поднял голову, глухим голосом проговорил:
— Ваше превосходительство, прикажите нас расстрелять, и все тут. Виноваты, не отпираемся. Хлеба им две буханки отнесли и две банки говядины. Только не пытайте вопросами, мы и так свое преступление проклинаем.
В кабинете наступила тишина. Вдруг Зверев произнес:
— Позвольте, ваше превосходительство, кое-чего пояснить?
— Поясни.
— Больше четырех месяцев стоим мы без движения. От скуки глядим на немцев, немцы на нас. В лицо и по именам многих знаем. Наши солдаты этих германцев за врагов давно не считают, мол, такие же несчастные, как мы: сидят в земле, вшу кормят, ждут сигнала, чтобы в нас стрелять, а мы их убивать станем. Чтобы солдату воевать по-хорошему, ему злоба нужна, извергом надо стать, а злобы-то нет ни у них, ни у нас. Коли теперь спросили бы наших и немцев: «Подымите руку, кто воевать хочет?» — так ни одна рука не проголосовала бы. От этого беззлобья и от скуки наши идут к немцам.
