* * *
Соколов на прелести замка, в отличие от автора этой книги, почти не обратил внимания. Дело в том, что сейчас его мысли были заняты куда более важным делом: речь шла о несметных царских сокровищах, ради которых было потрачено столько усилий, преодолено столько опасностей и препятствий!
И теперь успех великого дела зависел от нескольких слов избитого и переломанного соотечественника: захочет ли и может ли назвать место, куда спрятал серебряный ларец?
Соколов не знал, что перед самым его приходом несчастного русского перенесли в знаменитую камеру под номером 50. В стене имелось отверстие в соседнее помещение, и это отверстие со стороны камеры было завешено листом бумаги, на котором почему-то готическим шрифтом по-немецки были напечатаны правила поведения заключенного. Такие прослушки в старое время, до изобретения «жучков», были во всех тюрьмах.
Соколов шагнул в камеру. Надзиратель щелкнул за ним задвижку — закрыл дверь. Хромой лежал на перине, положенной на деревянную кровать и застеленной чистым бельем. Еще нынешней ночью на этой перине дрыхли начальник тюрьмы Сметана и его супруга. Рядом на тумбочке красовалась открытая бутылка красного вина и рядом — градусник и кружка.
Сверху, из небольшого зарешеченного окна, солнце лило золотой сноп света. Оно освещало бескровное заострившееся, словно перед гробовым исходом, лицо Хромого, и страшной дырой глядела на вошедшего правая пустая глазница.
Соколов бросил взгляд на прослушку и усмехнулся: «Ну, сейчас я вгоню Бифштекса в дрожь!»
Гений сыска, направляя звуки на отверстие, закричал на немецком языке:
— Мой славный коллега! Что с тобой сделали эти изверги? Я о твоей судьбе через верного человека обязательно извещу Берлин, виновные будут расстреляны. Сам император Вильгельм заинтересован в твоей миссии и перед моим отбытием сюда просил передать тебе свой монарший привет.
Хромой хотел что-то ответить, но в горле у него заклокотало, как у подстреленной птицы, изо рта вышел кровавый пузырь, и звуки получились неразборчивые.
Соколов заботливо сказал:
— Майор Мюллер, выпейте красного вина. Это поднимет ваши силы, они еще нужны кайзеру.
Соколов налил полстакана и, поддерживая больного за голову, стал поить его. Тот с трудом, но сделал несколько глотков. Соколов одобрительно улыбнулся:
— Молодец, майор Мюллер, мы с вами еще отпразднуем нашу победу. Особенно если вы подскажете мне, где найти картотеку? — Гений сыска склонился к уху Хромого, прошептал: — Я от Васильчиковой.
Хромой отрицательно покачал головой, показывая, что он не верит и никакую Васильчикову не знает.
Тогда Соколов еще плотнее прильнул к уху, страстно зашептал:
— Я граф Аполлинарий Соколов, как и ты, друг Васильчиковой. У нее правее лобка темное пятнышко. Правильно?
На лице у Хромого появилось подобие улыбки. Он чуть слышно по-русски выдавил:
— Так…
Соколов перешел к заключительной фазе общения:
— Я прибыл тебе в помощь. Куда спрятал ларец? Скажи, где ларец, и я тебя спасу.
Хромой, закрыв единственный глаз, долго молчал, потом его сухие губы зашевелились, и Соколов приник к ним. Хромой явственно прошептал:
— Под плитой канализации… у ограды…
И, оправдывая мысль, что человек умирает не от болезни или от старости, а оттого, что выполнил на земле свой долг, он страшно и громко захрипел, затем в смертной истоме потянулся, грудь его высоко поднялась и на полувздохе замерла — навсегда.
Так испустил дух хороший русский человек из Черниговской губернии Иван Гаврилович Кашин, волею судьбы перемолотый европейской историей и роковой случайностью.
Соколов в знак печали наклонил голову. Потом подумал: «Хорошо бы взять стоящий на полу горшок, оторвать „Правила поведения заключенных“ и швырнуть в открывшееся отверстие нечистоты — прямо в морды подслушивающих». Вместо этого он на немецком языке громко возгласил:
— Майор Мюллер, майор Мюллер! Вам плохо? — Толкнул дверь камеры, крикнул: — Врача сюда! Да где вы, в конце концов?
Прибежали Бифштекс и местный врач — облезлый человечек мелкого роста с розовыми оттопыренными ушами, размером похожими на капустные листья.
Соколов отдал приказ:
— Майор Эльберт, примите меры, чтобы настоящий патриот был похоронен на местном кладбище со всеми военными почестями, под звуки оркестра.
Бифштекс трясся от страха — он боялся ответственности за эту смерть. Полный тоски, он рассуждал: «Даже высокопоставленный папаша моей слабой на передок Евгении помочь мне будет не в состоянии!» На слова Соколова отвечал:
— Да, конечно! И церковное отпевание — как положено. Венков положим столько, что в магазинах Праги не останется ни одного цветочка. Усопший — католик?
Соколов мудро отвечал:
— Теперь это не имеет значения — католик, лютеранин или иудей, — Бог примет его душу… — Потянул Бифштекса за пуговицу. — Он ничего не сказал, только что-то хрипел, но что — я не понял. Теперь остается единственный шанс — надо поработать с Топальцевой, может, она чего знает?
Бифштекс отвечал:
— Я ее два раза расспрашивал, она действительно ничего не знает. Но, господин оберст, попытайтесь вы. Это, как понимаю, последний шанс.
— Это верно — последний шанс. — Доверительным тоном: — Надо внедриться к ней в дом под любым предлогом. Если хочешь сделать женщину рабой, завоюй ее сердце.
Бифштекс последнюю фразу понял по-своему. Он с испугом затараторил:
— Я бы, господин оберст, с удовольствием! Что говорить, Топальцева — женщина аппетитная. Но мне неудобно делаться ее кавалером: меня все знают, да и моя жена — дама высокой нравственности, не одобрит такое служебное рвение. Может, арестовать Топальцеву, посадить в Локет и допрашивать с пристрастием?
Соколов отрицательно покачал головой:
— Такие меры излишни! — Притворно вздохнул. — Что ж! Придется мне прийти вам на помощь. Я сегодня же побеседую с этой Топальцевой. И коли требует оперативная обстановка, останусь у нее ночевать.
Бифштекс схватил руку Соколова и стал трясти ее:
— Большое спасибо, господин оберст!
Вдруг его как током обожгло. Он подумал: «Ведь оберст от Топальцевой узнает, что я у нее отобрал аграф бриллиантовый! Что тогда со мной будет! Оберст — зверюга, он меня на месте застрелит! Может, срочно переписать протокол обыска, куда внести эти бриллианты? Нет, есть еще лучшая идея — связать оберста взяткой!»
Бифштекс ласково заглянул в глаза гения сыска:
— Сделайте милость, постарайтесь замять это дело. А я в долгу не останусь.
— Вы о чем, майор?! — поморщился Соколов. — О каком долге вы говорите? У нас есть только один долг — перед родиной.
