— Записка к Панкратову, комиссару по охране бывшего царя и его семьи. Я рекомендую предоставить вам на две недели жилье и позволить осмотреть бывшего царя, его семью и свиту. Кстати, Василий Семенович Панкратов живет здесь же, последняя дверь по коридору справа, но сейчас он отсутствует, скоро вернется, так что вам придется подождать. В этом доме живут многие из свиты, другие помещены вместе с семьей Романовых — старый камердинер Чемодуров, камеристка Тутельберг, две няни. Боюсь, вас не удастся разместить в этом доме, но на улице не оставим. — На мгновение замялся. — Простите, доктор, меня можете осмотреть? У меня вот здесь, — открыл рот, показал пальцем, — болит. Вы не поможете?
Соколов, скрывая отвращение и стараясь не дышать, заглянул в рот, с умным видом покачал головой и, напрягая в памяти гимназические занятия анатомией и латынью, без запинки произнес:
— У вас, господин полковник, серьезные дела: альвелярная пиорея ос пубис.
Кобылинский с ужасом выпучил глаза:
— Ос пубис? И что это такое?
Соколов соболезнующе вздохнул:
— Придется экстрактировать!
— Что?!
— Удалять. Зайдете ко мне на той недельке.
Мужественный полковник Кобылинский вытирал со лба холодный пот. Он не боялся ходить в штыковую атаку, он боялся лечить зубы.
Счастливый Афонька
В этот момент появился экс-революционер Панкратов — громадный, заметно сутулый бородатый мужик в высоких меховых сапогах, когда-то сидевший в шлиссельбургской камере по соседству с легендарной и сумасшедшей Верой Фигнер.
Он прочитал записку и повел Соколова в небольшой соседний домик. Их встретила светловолосая девица лет двадцати с толстенной пшеничной косой, с озорными зелеными глазами. Панкратов, сильно упирая на «о», произнес:
— Маша, вот к тебе постоялец на две недели. Корми, пои его, все включу в счет бывшего царя.
Соколов возразил:
— Я сам за себя заплачу.
Панкратов обрадовался:
— Вот и хорошо, это справедливо! — и добавил: — Вас небось интересует распорядок дня? А то вернетесь в Петроград, доложите, что держим бывшего царя в сырой темнице, а на самом деле Николай Александрович ведет правильный и здоровый образ жизни. В девять утра бывший царь пьет чай, потом читает и пишет в свой дневник. С одиннадцати до часу пополудни колет или пилит дрова на улице. Сегодня обрадовался снегу, как ребенок: кидал снежки, потом чистил двор от снега. В час дня — завтрак. Затем со всей семьей (кроме Алексея, которому ваш коллега доктор Боткин запретил лишние нагрузки) прогулка во дворе, а забор поставили высокий, чтобы обыватели, революционно настроенные, не учинили насилия над пленниками. В пять вечера — чай, затем бывший царь читает в своем кабинете. Обед — в восемь вечера. До самого вечернего чая в одиннадцать — игры, развлечения, домино, шахматы, карты. Режим нормальный!
— И как Николай Александрович переносит нынешнее положение?
— Я вижу — страдает. Но я решительным образом пресекаю всякие попытки со стороны аборигенов и конвойных солдат нанести обиды или грубости бывшему царю, царице и малолетнему Алексею.
Соколов неприятно был поражен:
— Что, даже Алексея обижают?
— Конечно! Дошло до того, что бывшую царицу при сыне Алексее обзывают «немецкой шлюхой». Семья ходит молиться в Благовещенскую церковь через городской сад и еще пересекает улицу, всего-то с полверсты. Так вот, обыватели каждый раз стоят, ждут этого прохода, порой под дождем или в холод. И наконец дождавшись, грозят кулаками, плюют в их сторону, выкрикивают грязные оскорбления и угрозы. Если бы не конвойные с ружьями, давно бы всю семью в клочки разорвали. Прямо озверение какое-то! А уж по домам расходятся счастливые и смеются, пересказывают друг другу, кто как оскорблял… Тут у нас один полоумный живет — Афонька Калугин, так тот бывшей царице и дочкам свой бурак показал и уже неделю ходит гоголем, счастлив, будто дело хорошее сделал.
Соколов кратко ответил:
— Рожденный скотом человеком быть не может.
— Вы, гражданин доктор, когда желаете приступить к делу?
— Как можно скорее, меня дела в Петрограде ждут.
— Тогда завтра, ровно в десять… Вам удобно?
— Что я? Было бы удобно государю…
Панкратов, до того остававшийся деликатным, резко прервал:
— В новой революционной России нет никакого государя, есть только бывший царь.
— У меня привычки живучи, Василий Семенович.
— Отвыкайте! А удобно Романову или неудобно, пусть вас сие не волнует. Я четырнадцать лет на нарах в одиночной камере провалялся, и ко мне входили, моего разрешения не спрашивая. И это было, как вы выражаетесь, при «государе». Утром зайду за вами, и мы пойдем в губернаторский дом, вы мимо шли, это напротив, через дорогу. Тогда же выпишу вам пропуск на эти две недели, чтобы могли посещать своих пациентов в любое время. А свиту тоже будете лечить?
— Как велика свита?
— Разве вам Александр Федорович Керенский не сказал?
— Я не интересовался.
— Сорок с лишним человек. — Панкратов уже направился к выходу, но остановился, задумчиво пошевелил губами и, явно стесняясь, попросил: — Господин доктор, вас не очень затруднит полечить мои зубы? Сколько надо, я заплачу. Посмотрите, почему у меня от горячего и холодного вот тут ноет? — И ткнул пальцем себе в рот.
Соколов с дальней дистанции заглянул в красную пасть волосатому сторожу государя, суровым тоном ответил:
— На той неделе сделаю вам, Василий Семенович, экстракцию — удалю три коренных зуба, не подлежащие лечению. Деньги, разумеется, не возьму.
— Спасибо, придется принять петровский наркоз.
— Что такое?
— Два стакана водки!
— Это называется «наркоз по-русски».
* * *
Соколов с нетерпением ждал встречи с государем. Он долго гулял вдоль губернаторского двухэтажного дома, надеясь в окно или на балконе увидать кого-либо из августейшей семьи. Порой в окне мелькал чей-то силуэт, однажды Соколов даже разглядел лицо государя, остановившегося перед окном, и сердце сразу часто забилось.
…Ночью Соколов несколько раз просыпался. Ему снилось, что он летает над домом, где живет государь, протягивает к государю руки, хочет передать ларец с сокровищами, но никак не может опуститься на землю, в последний момент его словно потоком воздуха вздымает вверх, и он летит, летит так высоко, что земля делается не видной.
Соколов проснулся, полный тревожного ожидания. Он помолился и подумал: «Господи, какое счастье! Неужто сегодня избавлюсь от этого осточертевшего ларца!»
Государево желание
Ровно в десять утра за Соколовым зашел Панкратов. Он был одет в какой-то немыслимый меховой балахон до колен, через воротник переброшен громадный рукодельный шарф. Голову Панкратова украшал затасканный треух, а от самого бывшего революционера на версту разило дешевым одеколоном. Панкратов глухим и доброжелательным голосом проокал:
