Потом он вдруг ухватился за случайно попавший ему в руки «Капитал» Маркса и стал рьяно проповедовать его идеи, дополняя собственными фантастическими измышлениями. В семнадцать лет он начал писать книгу «Капитал человеческого равенства», в которой предлагал искусственно выводить людей абсолютно одинаковых, так чтобы нельзя было отличить одного от другого, и еще рекомендовал отменить браки и сделать так, чтобы каждый человек имел право на любую встретившуюся женщину, но не больше трех раз в календарные сутки. Свой «Капитал» он посылал во все издательства, но нигде его не печатали и рукопись не возвращали.
Андрей на каждом шагу говорил:
— Издатели меня боятся и завидуют, поэтому не печатают! Хотят тайком под своим именем издать…
В этом же нежном возрасте он стал страдать манией величия, заявляя, что он переустроит все человеческое общество по евангельскому принципу и что это приказал делать регулярно являющийся к нему апостол Петр.
Мать наконец догадалась отвести сыночка к психиатрам. Заключение было решительным: «Андрей Швыдкий страдает душевным заболеванием, которое называется паранойя реформатория, или политическое сумасшествие». Мать обозвала врачей невеждами и убийцами и отказалась заплатить гонорар. Зато сынок вежливо обещал: «Я сделаю революцию и всех вас зарежу!» — и даже загодя купил кинжал.
Возможно, он привел бы свое обещание в действие, но тут он связался с какими-то грабителями, называвшими себя большевиками-экспроприаторами, совершил налет на банк, был схвачен и на три года отправлен в ссылку. Маленький срок он получил потому, что начал активно сотрудничать с охранкой и выдал всех своих товарищей. Когда прошел срок ссылки, он испугался возвращаться домой, ибо товарищи по партии грабителей обещали с ним рассчитаться.
Андрей остался в Сибири и начал учить крестьянских детишек, которым проповедовал идеи «всеобщего равенства». Впрочем, рассказывал он интересно, много знал, и ученики легко усваивали бредовые идеи своего педагога.
Вот к такому странному и несуразному человеку попал в гости Соколов.
* * *
Вечером в доме Швыдких был сытный, жирный ужин. Выпили водочки под холодец и грибки, поговорили о том о сем. Андрей, захмелев, то и дело вскакивал из-за стола и, раскачиваясь туловищем, доказывал:
— Природа создала всех людей от рождения равными. Но буржуи-эксплуататоры искусственно вводят различие. Дети богатых лучше питаются, учатся у лучших учителей, затем занимают самые лучшие должности. Бедным остаются болезни, бесправие и полное неравенство. Надо для начала всех уравнять в правах, в образовании, в занимаемых должностях. А затем с помощью науки вывести особую людскую породу, когда все люди будут рождаться с одинаковыми лицами, одинакового роста, и называть всех будут одним и тем же именем, производным от первоначального творца идеи равенства, мальчиков будут называть Швыд, а девочек — Швыдочка. Красиво, правда? Тех, кто будет оказывать сопротивление всеобщему земному равенству, без жалости уничтожать.
Соколов не возражал. Какая разница, что скажет этот псих? У Соколова была единственная мысль: утром доехать до ближайшей станции, сесть в железнодорожный вагон и отправиться в Петроград.
Последний путь
Утром Андрей вел себя прилично, не разводил теорию о равенстве, сводил гостя в школу (день был воскресный, занятий не было), жаловался на бедность, ибо она не дает возможности полностью отдаваться служению обществу, на невозможность отремонтировать здание, купить для библиотеки учебники и художественную литературу.
Соколов неосмотрительно сказал:
— Я дам вам деньги на школьные расходы! — Он полез в портмоне, да наличных оказалось недостаточно.
Соколов подумал: «Сделаю, пожалуй, первое доброе дело, облагодетельствую их школу! Пусть растят грамотных детишек».
Перед самым отъездом, на глазах обомлевших от бриллиантового блеска хозяев, Соколов влез в ларец, вынул из него аграф и передал хозяевам. Он сказал:
— Это очень дорогая вещь, царская, старинная. Не пытайтесь продать ее сразу — за такую штучку и убить могут, а уж обманут — это обязательно. Найдите добросовестного ювелира и по мере надобности с умом продавайте по камушку и тратьте деньги на школу и на детей из бедных семей. Этих денег вам хватит до конца жизни.
Супруги от волнения тряслись как в лихорадке, без конца кланялись и обещали до конца жизни Богу молиться за благополучие гостя.
Пришла пора отъезда. Андрей дал Соколову медвежью полость, а его самого жена Ирина, вдруг сделавшаяся ласковой, заботливо завернула в старое одеяло.
— Теплее так будет, а то уж ветер завернул ледяной!
При прощании Ирина опять низко кланялась Соколову, словчилась мокрыми губами поцеловать ему руку:
— Благодетель наш, уж как мы вас любим, прямо как отца родного.
Затем она прижалась губами к щеке мужа и что-то настойчиво шептала ему.
Тот согласно качал головой, кидал короткие взгляды на Соколова, пробурчал:
— Угу! Не дурак, понимаю. — Еще прежде он положил в сани охотничье ружье-одностволку.
* * *
Над миром висело угрюмое, тяжелое небо. Завернул резкий восточный ветер, выдувавший из одежды тепло. Зима была ранней, хотя перемежалась оттепелями. Дорога под снегом была покрыта тонкой коркой льда, и лошадка несла прытко.
Когда отъехали от деревни верст пятнадцать, не встречая ни деревень, ни людей, справа начался длинный овраг. Андрей стал натягивать вожжи, лошадка пошла медленней и совсем остановилась. Андрей вдруг обратился к Соколову:
— Хомут, кажись, развязался! Ирина так хорошо меня завернула, что вылезать не хочется…
Соколов спокойно встал, чтобы засупонить хомут, и, когда стоял спиной к Андрею, раздался выстрел.
Соколова с силой толкнуло в левое плечо, он едва не упал. Он сразу не понял, в чем дело. Лишь повернувшись, увидал, что Андрей лихорадочно торопится, перезаряжает ружье.
Из плеча обильно лилась кровь, орошая снег. Странно, но гений сыска боли даже не почувствовал.
И лишь когда Андрей вновь начал вскидывать ружье, Соколов бросился на него, сбил навзничь и стал душить… Андрей, словно уж, пытался выскользнуть, и ему почти удалось это сделать, но Соколов отыскал его горло и навалился всем туловищем. Затем он сбросил Андрея на землю.
В голове шумело, смертельно хотелось спать. Превозмогая слабость, Соколов дернул раз-другой вожжи. Послушная лошадка, медленно переставляя ноги, двинулась вперед.
Соколов лежал на спине. Он видел над собой свинцовое, как крышка гроба, небо и чувствовал редкое спокойствие, трезвость ума и отточенность мысли. Гений сыска размышлял: «Спасибо Тебе, Господи, что ты подарил мне такую прекрасную жизнь… Но и я старался жить чисто, возвышенно и благородно, выполнял свой долг…»
Он еще чувствовал движение саней, легкие толчки на ухабах, но постепенно все это куда-то уходило прочь, делалось лишним, чужим. Он понимал, что умирает, но это оказалось совершенно не страшно. Голова наполнилась радостными звуками, он словно обрел крылья, стал подыматься все выше и выше, на ту высоту, из которой еще никто не возвращался, по крайней мере в своем обличье.
