Как школьник, который хочет чуть подзаработать, он помог Сисси донести картошку до дома и с тех пор частенько к ней заходил. В маленькой квартирке, выходящей на задний двор, где она жила с четырнадцатилетним сыном – «производственная травма», как выразилась новая знакомая, – они сидели за кухонным столом, курили и беседовали. Иногда включали новый телевизор, которым Сисси очень гордилась. Они были как две собаки, которые понравились друг другу и улеглись рядом. Спать они больше не спали. После того как Давид увидел настоящую жизнь Сисси, она ему больше не подходила. О процессе она знать ничего не хотела. В войну ей пришлось туго. И после войны, когда русские вошли в Баулиц, где они с мужем держали маленькое хозяйство. На окраине.
В этот вечер Сисси заметила, что в Давиде поубавилось напыщенности. Он казался испуганным и начал говорить уже с порога: об уличном движении, погоде, странном запахе из соседнего дома. Пока Сисси, повернувшись к нему спиной, стирала в раковине чулки, Давид сидел за кухонным столом, выпрямившись, прислонившись к стене, и рассказывал – не о Коне, а о жизни. Своей и своего старшего брата. Их депортировали из Берлина в лагерь. Брат был в Сопротивлении и попал в политический отдел. Там во время допросов его запытали, и он умер. И позвали его, младшего брата, чтобы он его вынес. Он не узнал брата. Допрос вел начальник политического отдела. Подсудимый номер четыре. Похожий на старого шимпанзе. Когда Давид замолчал, Сисси повернулась к нему и начала развешивать выжатые, но еще влажные чулки на веревку, протянутую по всей длине кухни. Давид ждал, что она что-нибудь скажет – посочувствует или возмутится. Но Сисси, не глядя на него, только спросила:
– А ты рассказал об этом своему начальнику?
Давид с минуту обиженно помолчал, потом с важной строгостью ответил:
– Ты понятия не имеешь. Меня бы тут же вышвырнули.
Он объяснил, что личная заинтересованность исключает участие в процессе. Это называется пристрастность. Ему нужно было принять решение. И он решил стать не свидетелем, а в судебном порядке преследовать преступников. Из спальни, служившей одновременно гостиной, послышалась драматично нарастающая музыка. Сын Сисси сидел на корточках перед телевизором и смотрел детектив. Давид умолк. Послышались выстрелы, кто-то закричал.
Сисси продолжала развешивать чулки. Давид решил, что он, наверно, как-то не так все сделал. Он прокашлялся и добавил, что никому еще этого не рассказывал. Что было неправдой – он два раза ужинал с фройляйн Шенке, стенографисткой, и на второй раз поделился с ней своей историей. Под страшным секретом. С тех пор фройляйн Шенке во время заседаний иногда бросала на него сочувственные взгляды. И не только она, другие девушки тоже стали вести себя с ним более скованно – кроме фройляйн Брунс. На нее болтливость фройляйн Шенке, очевидно, не распространялась.
Сисси тем временем развесила четырнадцать чулок, с которых тихонько капало на пол и на ноги Давиду. Сисси заявила, что у нее разболелась голова. Плохие воспоминания вредны для здоровья.
– Знаешь, – сказала она, открывая Давиду бутылку пива, – у меня здесь такая маленькая каморка. – Она показала на грудь, прямо под сердцем. – Я отволокла все туда, выключила свет и заперла дверь. Эта каморка иногда давит, тогда я принимаю чайную ложку соды. Я знаю, что она есть, но, к счастью, не помню, что там находится. Русские? Погибший муж? Множество мертвых детей? Понятия не имею. Дверь заперта, свет выключен.
* * *
На следующее утро, сразу после завтрака, Ева положила шляпу с узкими полями в большой бумажный пакет и отправилась в пансион «Солнечный». За стойкой никого не оказалось, из помещения слева доносились невнятные голоса и звон посуды. Гости завтракали, хозяйка с кофейником сновала между столами. Хозяина нигде не было видно. Ева помнила, в каком номере поселили Кона, поднялась по лестнице на второй этаж и прошла по темному, застеленному ковровой дорожкой коридору. У двери с номером восемь она остановилась и тихо постучала.
– Господин Кон? Я вам кое-что принесла.
Ответа не было. Ева постучала еще раз, подождала и нажала на ручку двери. Дверь оказалась не заперта, комната была пуста, окно широко открыто, из него открывался вид на высокий брандмауэр, на сквозняке колыхались светящиеся занавески. Несмотря на свежий воздух, комнату наполнял резкий запах. «Как будто газ или хлороформ, обезболивающее у дантиста», – подумала Ева, невольно прикрыв рукой нос и рот, и вышла обратно в коридор.
– Что вы тут ищете, фройляйн? – подошел к ней хозяин.
– Мне нужен господин Кон.
Хозяин смерил ее взглядом слегка опухших глаз.
– А это не вы тогда с ним приходили? Вы ему родственница?
Ева покачала головой.
– Нет, у меня просто его…
В качестве объяснения Ева приподняла бумажный пакет, который, однако, хозяина не заинтересовал. Он вошел в номер.
– Сколько недель старик тут прожил, – заворчал он, закрывая окно. – О гигиене и санитарии они просто ничего не слышали. А мне теперь выковыривать вшей изо всех щелей. А те на уговоры не поддаются. Их только выкуривать.
– Он уехал?
Хозяин обернулся к Еве.
– Нет, его же задавила машина.
Ева уставилась на хозяина и с сомнением покачала головой.
– Но… он ведь… у него всего-навсего сотрясение мозга.
– Откуда мне знать. Сегодня утром уже заходил прокурор или кто там, рыжий такой, забрал чемодан. Все оплачено. Только средство против вшей – на него мне, разумеется, опять придется раскошеливаться самому. Или, может, вы заплатите?
Ева развернулась и, не ответив, медленно пошла по коридору, держа в левой руке бумажный пакет. Тремя пальцами правой руки она легонько опиралась о стену. Было такое чувство, что нужна опора.
* * *
Войдя полчаса спустя в дом, Ева с удивлением услышала в своей комнате шум. Голоса и смех. Мать и сестра стояли у открытого шкафа и шерстили ее одежду. Они уже достали и повесили на дверцу шкафа два лучших ее платья. Ева раздраженно посмотрела на них.
– Что вы здесь делаете?
– Хотели тебе помочь, – заявила Аннегрета, не оборачиваясь на Еву.
– Мы ищем, что тебе лучше надеть сегодня вечером, дочка. Ты должна блистать у Шоорманов, – прибавила Эдит.
– Но вы же не можете просто так входить в мою комнату и рыться в моем шкафу… – возмутилась Ева.
Мать с сестрой проигнорировали протест. Вместо этого Аннегрета ткнула в темно-синее облегающее платье.
– Я за это, оно стройнит, а мама за светло-коричневый костюм. Но ты же знаешь мамин вкус – не самый изысканный.
Эдит в шутку замахнулась на дочь:
– Я тебе покажу!..
– Нет, ты только посмотри на этот старый мешок. – Аннегрета потянула голубой в клетку халат Эдит, который та носила дома, когда не нужно было в ресторан. – А волосы? Просто сахарная вата. Противно природе…
