В качестве презента я привез Эдуарду бутылку Hennessy, купленную мною в последний момент в duty free, и он к ней приложился на первой же остановке у автозаправочной станции.
— За нас!..
Я бы, конечно, тоже выпил, но так соскучился за пару месяцев по своему бумеру, что не мог оторваться от руля и не уступил его никому до самого Питера.
Мы быстро оставили позади себя Московскую область, находившуюся в зоне дождей. Дальше на северо-запад трасса была сухой, так что ехать по ней без заторов и обычных здесь в ненастную погоду многокилометровых пробок, было одно удовольствие.
На этот раз, в отличие от прежних наших с Лимоновым путешествий, музыку в машине мы почти не слушали, радио — тоже. Нам хватало разговоров: я рассказывал о своем пребывании в Испании, Лимонов делился местными новостями. Как всегда, мы вспоминали о прошлом, говорили о политике, детях, девках, искусстве.
Когда разговор случайно коснулся советской поэзии 20-х — 30-х годов (возможно, этому способствовали обветшалые образцы сталинской архитекторы, мимо которых мы стремительно проносились), Эдуард, отхлебнув из бутылки коньяка, начал читать стихи Осипа Мандельштама. А прочитав пару из них, восторженно резюмировал: «Гениально!»
Потом, с не меньшим восторгом, он прочел стихи поэта-конструктивиста Ильи Сельвинского из его знаменитой «Улялаевщины»:
Улялаев був такiй — выверчено вiкo,
Дiрка в пидбородце тай в ухi серга —
Зроду нэ бачено такого чоловiка,
Як той Улялаев Серга…
— А, каково? — восхищенно спросил он. — Блестящая поэзия! Стихи — пизднец!
Да, я готов был разделить его восторг: от этих слов пахло махоркой, чесноком и конской упряжью.
В детстве я чуть ли не каждое лето проводил у деда и бабушки в Бердянске Запорожской области. Мой дед, отставной полковник Советской армии, когда-то, в конце 20-х годов, начинал службу именно здесь и сюда же вернулся, уйдя в отставку. Он прожил длинную жизнь и умер, проклиная Горбачёва, повинного, как он считал, в развале СССР. А бабушка, уроженка этих мест, девочкой-подростком неоднократно видела батьку Махно и сохранила о нем, как ни странно (при том, что потом была женой советского офицера), очень хорошие воспоминания.
Наслушавшись бабушкиных рассказов, я гонял белобрысым мальчишкой по окрестным полям, оврагам и степным дорогам на велосипеде, представляя себя на лихом коне и распевая во все горло «махновскую» песню из фильма «Александр Пархоменко» с припевом «Любо, братцы, любо…». Нет, мне, конечно, нравились и веселые красноармейцы с их песней про Лизавету, но все равно, тайные мои симпатии были на стороне загадочных махновцев, с их волнующей душу песней про атамана.
Вот и Лимонов от поэзии Ильи Сельвинского (которая, на мой взгляд, оказала существенное влияние на раннюю поэзию самого Лимонова) перешел к стихам своего тезки — Эдуарда Багрицкого, признавшись, что это один из любимых его поэтов того периода.
— У Багрицкого все стихи замечательные. Ну а поэма «Дума про Опанаса» — просто шедевр!
И Лимонов наизусть, немного сбиваясь, вспоминая строку за строкой, начал читать:
В нашу армию попал ты
Волей иль неволей?
— Я, батько, бежал из Балты
К колонисту Штолю…
Ой, грызет меня досада,
Крепкая обида!
Я бежал из продотряда
От Когана-жида…
По оврагам и по скатам
Коган волком рыщет,
Залезает носом в хаты,
Которые чище!..
Дайте шубу Опанасу
Сукна городского!
Поднесите Опанасу
Вина молодого!
Сапоги подколотите
Кованым железом!
Дайте шапку, наградите
Бомбой и обрезом!
Мы пойдем с тобой далече,
От края до края!.. —
У Махна по самы плечи
Волосня густая…
Украина! Мать родная!
Молодое жито!
Шли мы раньше в запорожцы
А теперь — в бандиты!..
Полетишь дорогой чистой,
Залетишь в ворота,
Бить жидов и коммунистов —
Лёгкая работа!..
— У меня дома должна быть книжка его стихов. Я найду и, если хочешь, дам тебе почитать, — сказал Лимонов, снова доставая из дверного кармана бутылку Hennessy.
Так, за приятными разговорами, с двумя-тремя остановками в пути, мы незаметно для себя добрались до Питера.
Оказалось, что, пока мы ехали в Питер, пятеро местных активистов «Другой России» провели акцию протеста у здания Центра «Э» Главного управления МВД России по Северо-Западному округу (Центра по противодействию экстремизму, но как остроумно прозвали его сами лимоновцы — Центра Эдуарда). Именно сотрудники этого подразделения полиции возбудили и расследовали «дело двенадцати». А акция прямого действия была приурочена к предстоящему появлению в питерском суде Эдуарда Лимонова.
В целом в городе над вольной Невой мы планировали провести четыре неполных дня. И Эдуард решил остановиться на это время у одного своего знакомого — Андрея Акцынова, предоставившего в его распоряжение большую квартиру на Таврической улице, со вкусом обставленную и украшенную картинами известных питерских художников Веры и Андрея Мыльниковых — матери и деда гостеприимного хозяина.
Андрей любезно предложил и мне провести эти дни у него, но я отказался, не желая никому мешать — ни Лимонову, в планах которого были ранние утренние поездки в суд, в редакции местных СМИ и т. д., ни самому хозяину. Я собирался заняться в городе своими делами: нужно было кое с кем встретиться, а также поработать в студии с музыкантами над нашим новым альбомом. А значит, не исключены были поздние возвращения домой и все такое прочее. «Музыканты — очень циничный народ», — спел когда-то Чиж. И к этому нужно добавить: безалаберный. А еще — любящий выпить.
— Нет, Андрей, спасибо, — поблагодарил я, — мне будет лучше все-таки снять номер в гостинице. Здесь, недалеко, «Эмеральд». Мраморные холлы и атриум, тишина и покой…
— У нас тоже тихо, — поспешил заверить меня Андрей.
— Тишина и покой, — повторил я, — просторный номер и большая постель, белый махровый халат и вкусный, неспешный завтрак — что еще нужно сибариту, только что прибывшему в Россию из Европы?..
Андрей, разъезжающий по Питеру на «Хаммере» (что совсем не типично для скромных во всем нацболов), понимающе улыбнулся: с моими доводами спорить было трудно. А его самого я мог бы легко принять в партию сибаритов.
