Фреди по-прежнему не размыкает плотно сжатые губы, но его взгляд весьма красноречив. В рукопашной схватке — грудью на грудь — первые, кто становится жертвой, это дети. Если в ограждении лагеря удается проделать дыру и возле нее образуется людской водоворот из желающих вырваться на свободу, дети — последние, кто сможет к ней пробиться. Если, прежде чем скрыться в лесу, придется бежать под пулями сотни метров по чистому полю, то они будут последними, кто добежит до леса и первыми, кто упадет на землю. Но даже если кто-то из них и добежит до леса — что там будет делать оказавшийся в одиночестве, потерянный ребенок?
— Они верят мне, Руди. Как же я смогу их сейчас бросить? Как смогу я бороться за свою жизнь, а им дать умереть? А если вы ошибаетесь и нас все-таки отправляют в другой лагерь?
— Нет, не отправляют. Вы обречены. Ты не сможешь спасти детей, Фреди. Подумай о других. Подумай о тысячах детей всей Европы, о тех, кого еще привезут в Аушвиц умирать, если мы сегодня не поднимем восстание.
Фреди Хирш закрывает глаза и подносит руку ко лбу, словно у него жар.
— Дайте мне час. Мне нужен один час, чтобы все обдумать.
Фреди выходит из комнаты с такой же прямой спиной, как всегда, так что никто из тех, кто видит его шагающим через зону, не может даже предположить, что на своих плечах этот человек несет груз ответственности за жизнь четырех тысяч человек. Только кто-то очень наблюдательный мог бы заметить, как на ходу он без конца поглаживает висящий на груди свисток.
Члены Сопротивления, уже ознакомленные с ситуацией, входят в комнату, и Руди информирует их о результатах своих переговоров со старшим по блоку 31.
— Он попросил время подумать.
Один из этих людей, чех со стальным взглядом, говорит, что Хирш просто тянет волынку. Все вопросительно смотрят на него.
— А его самого не наша судьба ожидает. Он приносит пользу нацистам, ценные доклады им пишет. К тому же он и сам немец. Хирш сейчас ждет, что Менгеле затребует его назад, вытащит его с минуты на минуту, вот он и тянет время.
На секунду воцаряется оглушительная тишина.
— Да это же просто низость — свойственная таким как ты, коммунистам! Ведь Фреди рисковал жизнью из-за наших детей в сто раз больше, чем вы! — кричит ему в ответ Рената Бубеник.
Чех в ответ тоже кричит на нее, обзывает глупой сионисткой и приводит аргумент: он слышал, как Хирш несколько раз спрашивал капо своего барака, нет ли для него сообщения.
— Он ждет известия от нацистских властей — чтобы выйти отсюда.
— Да у тебя в мозгах грязи еще больше, чем под ногтями!
Руди встает и пытается их утихомирить. Как раз сейчас он понимает, как же важно найти лидера, тот единственный голос человека, кто был бы способен соединить в одно целое и убедить столь различных людей, чтобы они поднялись все вместе, в унисон.
Когда все они уходят, Алиса подсаживается к Руди, чтобы разделить с ним минуты ожидания: сейчас им ничего другого уже не остается, кроме как ждать решения Хирша. Присутствие Алисы — некое облегчение посреди хаоса и сомнений. Ей не верится, что нацисты решили убить их всех, в том числе детей. Для нее смерть — это что-то ужасное, но совершенно от нее далекое, как будто смерть может случиться с кем-то другим, но не с ней самой. А Руди говорит ей, что само по себе это просто ужасно, но что Шмулевский не может в таком важном вопросе ошибаться. И тогда она говорит, что лучше сменить тему, лучше поговорить о том, какой будет жизнь после Аушвица: о том, как ей нравятся деревенские дома, какие блюда у нее любимые, какие имена выбрала бы она для их детей, которые когда-нибудь родятся... О настоящей жизни, а не о том кошмаре, в котором они увязли. И какое-то время будущее видится им таким возможным.
Минуты проходят. И каждая из них неимоверно трудна. Руди думает о той тяжести, что легла на Хирша. И на него самого. Алиса все говорит и говорит, но он ее уже не слушает. Воздух становится каким-то удушающе густым. В голове у него с адским звуком тикают часы, и это тиканье, похоже, скоро сведет его с ума.
Час проходит, а известий от Хирша нет.
Проходят минуты, много минут, еще один час. Хирш не появляется.
Алиса уже умолкла, склонив голову к коленям. К Руди приходит осознание, что смерть совсем близко. На расстоянии вытянутой руки: протяни ее и коснешься.
В то же самое время в соседнем лагере — семейном, в блоке 31 занятий сегодня нет, их отменили. Преподаватели из декабрьского транспорта, на которых теперь легла ответственность за школу, слишком тревожатся. Некоторые попытались занять детей играми, но и дети сегодня беспокойны: им бы узнать, куда отправляются их вчерашние приятели, а игры-угадалки и песенки их не интересуют. День наполнен апатией и напряженным спокойствием. Даже дров для печки нет, и в бараке холоднее, чем обычно. Появляется один из ассистентов и сообщает новость: вместо ушедших евреев, которые были частью сентябрьского транспорта, уже назначены новые капо.
Дита то и дело выбегает на улицу, чтобы кинуть взгляд в сторону лагеря ВНа, где находится добрая половина всех тех людей, которые до вчерашнего дня были с ними в одной лодке. Она видит, как люди бродят по главной улице карантинного лагеря, как кое-кто подходит к разделяющей ограде. Но охрана в их лагере усилена, и солдаты немедленно отгоняют всех от забора.
Атмосфера такая необычная, что Дита даже не решается доставать книги, лежащие под полом в комнатке старшего по блоку, которая до вчерашнего дня служила обиталищем Хирша, а теперь перешла к Лихтенштерну. Новый старший по блоку номер 31 обменял свою обеденную порцию на полдюжины сигарет. И выкурил их одну за другой, а теперь нервно меряет барак шагами, словно запертый в клетку тигр.
Все очень обеспокоены судьбой людей из сентябрьского транспорта. Они, конечно же, руководствуются чувствами человеческой солидарности и гуманизма, но думают еще и о том, что участь сентябрьского транспорта вполне может ожидать и их самих ровно через три месяца, когда закончится полугодовой срок их пребывания в лагере.
19
В зоне ВIIа Руди окончательно теряет терпение: ждать дальше невозможно.
Он, как пружина, вскакивает на ноги и молча окидывает взглядом Алису. Потом с хрустом сжимает и разжимает пальцы рук и отправляется в барак Хирша, чтобы заставить его принять-таки решение. И никакого другого ответа, отличного от «да», он не примет. Восстание должно начаться — без каких-либо еще проволочек.
Из своего барака Руди выходит, нервно подрагивая, но, оказавшись на главной улице, где полно народу, набирается храбрости, и шаг его делается все более решительным. Он твердо настроен развеять все сомнения своими сильными аргументами и покончить с промедлением Хирша. Руди широко шагает, глубоко вдыхая воздух, стремясь проветрить легкие и быть готовым встретить любое препятствие, которое может поставить перед ним лидер семейного лагеря: он намерен преодолеть их все и сделать так, чтобы зазвучал свисток, пробуждающий революцию. Ожидая решения Хирша, он уже самым тщательным образом перебрал все возражения, которые тот мог бы ему привести, и подготовил неоспоримый ответ на каждое. Он, будучи полностью уверен в себе, убежден, что предусмотрел все возможные и невозможные повороты событий и что у него достаточно сил, чтобы справиться со всеми сложностями.
