– Ну что, Александр Наумович? Снято или еще один дублик?..
Герман поглядел на Настину мать:
– Ну что, Тонечка? Снято или дублик?..
Настя закрыла глаза.
Но тут же вновь открыла!..
– Воля ваша, – заговорила мать после паузы этим своим привычным, родным голосом с хрипотцой, – а в жизни так не говорят, Саша. Вы же все видите! Артистам так… неудобно, они же люди!
– Эт точно! – вдруг с тоской гаркнул тот, кто был «он». – Мы тоже люди!..
– Хорошо, а как? – вдохновился Герман. – Ну, напишите!.. Давайте, давайте! Перерыв!
– Перерыв на площадке!
Все задвигались и зашумели.
– Да не нужно никакого перерыва, – быстро сказала Тонечка. – Как написать? От руки? Или на компьютере?
Она полезла в сумку и проворно вытащила ноутбук.
Ноутбук тоже был родной, старенький, один угол треснутый, мать его когда-то уронила!
– Если есть принтер, я сейчас на компьютере моментально!..
Вокруг ходили люди, жмурились от света, приставляли ладони козырьком к глазам, жадно пили воду из пластиковых стаканов, утирали лица, задирая футболки, Тонечка на своем компьютере строчила как из пулемета.
Насте вдруг стало очень страшно. За нее, за мать.
Она же ничего не умеет, только бумажки писать дурацкие!..
…Бумажки. Дурацкие бумажки. Она умеет писать дурацкие бумажки!
– Вот, готово! Где принтер?
– Да вон, за вами!..
Принтер загудел, из него полезли листы – дурацкие бумажки.
Герман взял один, взглянул и скомандовал:
– Повторим сцену в новой редакции. Да?
– Да! – закричали со всех сторон.
И вновь суета, беготня, люди с пенопластом.
– Тишина на площадке, моторы идут!..
Настя коротко вздохнула и вытерла пот, вдруг поливший в глаза. Те двое в наступившей отчаянной тишине заговорили снова:
Он: Ты что, тогда залетела?!
Она: кивает.
Он: И мне не сказала?!
Она: Ну, не сказала! Я решила, аборт делать ни за что не стану!
Он: Дура! Какой аборт?! Ты все врешь!
Она: Да не вру я, можешь проверить!
– Стоп, снято!..
Никто не шевелился и не двигался.
Неподвижны люди со щитами из пенопласта. Неподвижен оператор в своей железной корзине. Неподвижны артисты с листочками в руках. Оказывается, заклятье на замок Спящей красавицы очень легко наложить снова и снова – сколько угодно раз…
– Это было, – будничным голосом сказал Герман, и чары мигом рассеялись.
– У-уф, – выдохнул режиссер Эдуард. Насте показалось, что все, кто находился в павильоне, выдохнули вместе с ним.
Герман уперся ладонями в свои джинсовые колени, посидел, раздумывая, поднялся и поманил режиссера за собой. Вдруг спохватился и повернулся к Настиной матери.
– Тонечка, пойдемте с нами. Эдик, вот сейчас точно объявите перерыв!
– Перерыв на площадке!
– Ты знаешь, – сказал рядом Даня Липницкий, – как в данном случае расшифровывается аббревиатура «ПТУ»? Я на этой хлопушке прочитал, там написано!
Настя взглянула на него.
– «Пускай тебя убьют», «ПТУ»! – провозгласил Даня. – С чувством юмора чуваки!..
– Пойдем отсюда.
– Давно пора.
…Только бы не встретить мать. Только бы не встретить! Если они встретятся – что ей сказать?..
Переступая провода и толстые кабели, Даня впереди, Настя за ним, они выбрались в центр съемочной площадки – никто не обращал на них внимания – и побрели вдоль черных занавесок к табличке «Выход», горевшей хищным красным светом.
В коридоре ничего не изменилось, только, кажется, народу еще прибавилось, и стало совсем нечем дышать.
– Я не знаю, куда идти, – призналась Настя. – И без администраторши нас с территории не выпустят, всех специально предупреждали.
– Да? – удивился Даня. – Вон там дверь на улицу, может, выйдем, оглядимся?..
Насте было все равно. Ее жизнь оказалась обманом, химерой.
Должно быть, так пишут в сценариях!..
Ее мать, ее собственная родная мать пишет эти самые сценарии! А дочь ничего не знала! Не знает!.. Мать – обманщица, лгунья.
Настя поднесла ко рту стиснутые кулаки и укусила сначала один, потом другой. Стало больно и невозможно.
– Ну, ты даешь, – сказал Даня. – Слушай, наверное, из тебя на самом деле получится артистка!
– Заткнись.
– Мне нужно Ромке сказать, что я уезжаю. Он искать станет.
Насте было все равно.
Они вышли на улицу – дверь оказалась не заперта и непонятно было, почему их вели такой дальней дорогой и почему никто не догадался распахнуть эту самую дверь, чтобы можно было дышать! За день – целый день прошел, целый огромный весенний день! – трава еще немного напружинилась, и зазеленели длинные березовые веточки, и какие-то немудрящие цветы распустились на клумбах, утром их не было.
Уткнувшись носом в угол с облупившейся штукатуркой, какая-то девчушка рыдала навзрыд. Плечи ее тряслись и спина ходила ходуном.
Настя и Даня переглянулись.
Как ни велико оказалось Настино нынешнее потрясение, девчушкино горе наверняка было еще горше. Настя кинулась и схватила рыдающую за руку.
– Что? Что случилось?
Девчушка повернулась, и Настя ее… узнала. Это была та самая, ее двойник, ее копия, которую она заметила тогда в коридоре института!..
Сейчас по лицу у нее текла тушь вперемешку с пылью.
– Все, – выговорила девчушка трясущимися губами. – Все!..
И опять зарыдала, почти завыла.
– Тихо, тихо, – быстро сказал Даня. – Спокойно. Еще не все.
– Посмотри на меня, – велела Настя. – И скажи, что случилось.
Девчушка заикала, зажала себе рот рукой и старательно подышала носом.
– Украли, – выговорила она с трудом и все же икнула, – у меня украли. Деньги, паспорт. Аттестат!.. И телефон тоже!.. Всю сумку! Вот только… осталось…
И она кивнула на журнал Forbes, валявшийся на лавочке.
Даня посмотрел на журнал, потом на девчушку и протянул:
– Да ну-у-у…
Настя выхватила из рюкзачка пачку бумажных носовых платков – утром мать сунула, ее собственная мать, оказавшаяся такой… лгуньей, – и стала вытирать девчушке лицо. Та рыдала и вырывалась.
– Подожди ты, не реви так, – попросил Даня.
