– Ой, здравствуйте! – затараторила Джессика. – Какая у вас здоровенная машина, просто жуть!.. Это же ваша же?
Настя один об другой стянула кеды и подтолкнула вперед лохматого парня. Парень сначала бодро улыбался, а потом вдруг смутился так, что отступил.
– Мам, познакомься, это Аллилуев, режиссер. Он хотел с тобой поговорить. Это моя мать, Антонина.
– Настя, поздоровайся с Александром Наумовичем. И ты тоже, Даня.
– Ой, а что в коробке? Какая красивая! С лентами! Там что?
– Извините, пожалуйста, – сказал Аллилуев, глядя очень преданно. – И вы… Александр Наумович. Мы, наверное, не вовремя. Я Настю просил, чтоб она вас предупредила, а она сказала, что вы сегодня весь день дома, и мы не помешаем. Мы с Данилой вместе приехали.
– А мы встречали, – вставила Джессика, крутившаяся возле коробки. – А что, чай будет, да?
– Будет, нужно только накрыть.
– Дописывай, – сказал Герман и закрыл ноутбук. – И сразу тащи мне. Прямо вот как только точку поставишь, сразу отправляй. Поняла?
– Твоя мать дружит с Германом? – на ухо спросил у Насти Аллилуев.
Здесь, у нее в гостях, он опять сделался другим, не режиссером и не тем парнем, который поливал цветы в комнате с табличкой «Посторонним В». Сейчас он улыбался неуверенно, заглядывал в лица и словно повиливал хвостом.
Тонечка улыбнулась. Вообще Насте, следившей за ней очень внимательно, показалось, что она никого, кроме Германа, не замечает.
И Настю не замечает тоже.
– Как только допишу, сразу отправлю, – пообещала она. – Наверное, нужно опять самовар ставить на такую большую компанию.
– Это я люблю, – сказал Даня Липницкий. – Можно я поставлю?
– Конечно, можно!
– Герман ни с кем не дружит, – продолжал бормотать Аллилуев на ухо Насте. – Говорят, боится, что к нему начнут лезть с бюджетами и ассигнованиями.
– С че-ем?! – протянула Настя с презрением.
Кажется, мать на самом деле интересуется этим мужиком. А он гораздо опасней и страшнее соседского чучела, которое строило матери глазки, а она смела ему отвечать!..
…А как же папа? Он же умер! Он умер и ничего не может поделать! Он не может прогнать всех этих гадов, пристающих к матери, из дома, навести порядок!
– Что в коробке, а?
– Джесс, открой и посмотри, – огрызнулась Настя.
– Нет уже, – тут же встряла мать. – Моя коробка, я сама и посмотрю.
Настя дернула плечом.
– Как ты думаешь, может, я свою идею Герману тоже расскажу? – продолжал зудеть Аллилуев. – Или он не станет слушать?
– Мама, – очень громко сказала Настя. – Можно Олег расскажет свою идею фильма твоему… приятелю? Или это запрещено?
Аллилуев дернул ее за подол, очень смущенный.
– Я хотел вам, Антонина, – заговорил он и выдвинулся вперед. Загорелое лицо покраснело. – Вы же такой клевый сценарист, а я не знал, как к вам подъехать…
– Ко мне подъехать? – очень удивилась Тонечка.
– Ну, вы же меня не знаете, а Настя обещала нас познакомить.
– Я уже познакомила, – сказала Настя опять очень громко. – Кого еще с кем надо познакомить? Я могу!
– Воду в самовар из канистры наливать или из-под крана? – прокричал с крыльца Даня Липницкий.
Герман, внимательно за всеми наблюдавший, спросил у Аллилуева:
– Про что кино? Про человека со странным даром? Асоциальный тип, способный провидеть будущее? Или ходить сквозь стены?
– Нет, – сказал Аллилуев. – Вообще не про типа.
– А про что?
– Про собаку, – Аллилуев моргнул. – Нет, то есть не про собаку!.. Нет там никакой собаки. То есть не будет.
– Так, – подбодрил Герман.
– То есть обычная жизнь, но как будто глазами собаки. И от ее лица повествование. Понимаете? – Он вдруг увлекся. – Самая обычная жизнь, квартира или дом, и в доме люди. Взрослые и дети. И они живут обычной жизнью. С ними собака. Мы ее показываем только со стороны, а всех остальных ее глазами. Она все понимает и видит. Она необыкновенная. А они думают, что обыкновенная. И не стесняются ее. Когда она дома, это как будто никого нет, понимаете? Они врут, ходят на свидания, таскают деньги, а она все это видит и знает. Только они не догадываются, что она знает!
– Так, – сказала Тонечка и перестала возиться с коробкой.
– Она хочет им помочь, собака. Она не понимает, почему они так живут – с виду одно, а на самом деле другое. Она думает, что так жить очень неудобно. И она потихоньку начинает делать так, что они все узнают друг о друге. И оказывается, что им это совершенно не нужно, а нужно так, как было. И они выгоняют собаку. А подбирает соседский мальчишка, который живет с дедом. Тут собака понимает, что они живут совершенно по-другому, наоборот. Они не врут, а если и врут, только чтобы помочь или не обидеть.
– А финал?
– Собака спасает деда, – выпалил Аллилуев. – Когда у него случается удар.
Герман немного подумал.
– Так себе финал.
– Смотря как написать, – встряла Тонечка. – Тут дело не в том, какой финал, а в том, что собака не понимает, для чего люди тратят время впустую. А мальчик с дедом не тратят, потому что они друг друга любят и берегут. Я правильно поняла?
Аллилуев закивал. Настя кусала заусенец.
– Но это не сериал, – сказал Герман.
– Полный метр, – поддакнула Тонечка.
– Или короткометражка.
– Нет, не пойдет. Не уложиться.
Аллилуев переводил взгляд с одного на другую.
– Я попробую, – сказала ему Тонечка. – А потом мы покажем Александру Наумовичу, что у нас получилось.
– Вы бы лучше роман написали, Тонечка. Временной ресурс я вам изыщу.
Настя открыла было рот, чтобы закричать, что романы писал ее гениальный отец, а вовсе не ограниченная мать, но вошла бабка с корзинкой в руках. Из корзинки торчал зеленый лук.
– Как прекрасно, – сказала бабка, кажется, с удовольствием. – У нас гости! Тонечка, возьми у меня поклажу. Я ходила на станцию. Там у нас маленький рынок, вполне достойный.
Герман перехватил корзину.
– Я возьму, Марина Тимофеевна.
– Настя, накрывай на стол, – велела бабка. – Джессика, доставай из холодильника варенье.
– Да что варенье! Тут такая коробка!..
– Да, – оценила Марина Тимофеевна. – Коробка – загляденье. И сирень роскошная! Откуда такая?
– Сирень вам, Марина Тимофеевна, – галантно сказал Герман. – Добыта лично мной в цветочной лавке. Дальнейшие следы теряются. Откуда-то издалека ее возят.
