* * *
…Приключение.
Как давно не было никаких приключений, а тут вдруг – на тебе!.. Предстоит, и самое настоящее.
Марина немного волновалась, и от волнения помолодела.
…Что брать с собой? Нужно трезво оценить и… представить себе, что может понадобиться в такой долгой отлучке, целых два дня.
Как только она начинала представлять, волнение нарастало.
Нет, нет. Нужно трезво оценить. Когда-то – это было так давно, что она забыла, а теперь вот вспомнила от волнения, – она любила наряжаться. И у нее, представьте себе, были наряды!.. И даже довольно много.
С нарядами у нее сложились свои особые отношения.
В музее, где она работала, принято было выглядеть хорошо. И сотрудницы очень старались, изо всех сил. Разумеется, как большинство интеллигентных женщин семидесятых годов, они не умели ни шить, ни вязать, да и вообще бытовая беспомощность считалась признаком аристократизма и высокой духовности.
Помнится, Марина долго и тщательно скрывала от коллег и подруг, что все умеет – и готовить, и печь, и убирать. Может даже скроить и сшить шапку, если вдруг перепадала какая-нибудь шкурка!.. Подруги приняли бы все эти умения с любопытством и легкой брезгливостью – так рассматривают на выставках фотографии «Женщина затерянного африканского племени за самодельным ткацким станком». Однажды такую брезгливость маленькая Марина увидела на лицах бабушки и домработницы Акули, когда ездили заказывать бочки к Степанычу. Обе, и бабушка, и Акуля, явно стеснялись того, что брезгуют нищетой двора, запахами, близостью Степановой телогрейки, но поделать с собой ничего не могли, поэтому хвалили мастерство Степана, который умеет бочки гнуть так, что любо-дорого!
Марина это запомнила навсегда.
В музее служили две совершенно противоположные категории дам. Одна – состоятельные дочери и жены, для которых служба была просто удовольствием и возможностью не сидеть дома, а проводить время в музее среди прекрасных картин и изящных вещиц. Вторая – настоящие фанатки искусства, знатоки своего дела, ценительницы, хранительницы, воительницы, готовые сражаться с неучами и пролетариями, если таковых ставили, к примеру, руководить, а так бывало сплошь и рядом. И если первые были безмятежно-спокойны, приходили поздно, уходили рано, томными голосами заказывали по телефону кухаркам обед, а шоферам диктовали список продуктов, которые следует привезти с Центрального рынка или от ИванИваныча, директора такого-то гастронома, то вторые сражались не на жизнь, а на смерть. Зарплаты были крохотные, в магазинах шаром покати, в кулинарии напротив морковные и свекольные котлеты, иногда удается ухватить блинчики с творогом или, если уж очень повезет, – с мясом. Брак, как правило неудачный, остался в далеком прошлом, в настоящем – сын школьник или школьница дочь, мама, болеющая какой-нибудь долгой и странной болезнью, вроде базедовой, тягостные размышления, как дожить до зарплаты и как попасть на премьеру в театр на Таганке.
И тем не менее, все наряжались – и первые, и вторые!
У первых были шубки из каракульчи, замшевые сапоги, модные водолазки и финские костюмы, у вторых – серенькие пальтишки с меховыми воротниками, боты отечественного производства и колючие шерстяные кофточки из универмага «Московский».
И тем не менее!..
Где-то доставали косынки и шарфики, повязывали кокетливо. Из филиала на Урале привозили бусы из яшмы и малахита, а из Паланги янтарные, это ведь так красиво, так солнечно, янтарные бусы! Втридорога покупали у спекулянток колготки и, когда порвутся, возили в ателье на Самотеку, где искусно умели «поднимать петли», и дырки как не бывало!.. К праздникам всем коллективом дружно худели, сидели то на рисовой, то на кефирной, то на яблочной диетах. Похудеть никому не удавалось никогда, но зато были разговоры о платьицах – Татьяна Семеновна всю жизнь одета, как куколка, и ничего особенного, просто она такая худенькая, прелесть, что всю одежду себе покупает в «Детском мире», представьте! Это же очень дешево!..
У Марины с одеждой были особые отношения, сформированные, по всей видимости, бабушкой, потому что мама нарядами никогда не интересовалась, они просто были, и все тут.
Мама открывала дверь гардероба, наобум вытаскивала оттуда платье, рассеянно смотрела на себя в зеркало и отправлялась по своим делам. При этом выглядела она прекрасно! Никого на свете не было красивее Марининой мамы.
– Тимка, – кричала она отцу и принималась хохотать, – представляешь, мне сегодня на работе сказали, что у меня совсем старая шуба, таких давно уже не носят, с какими-то хвостами!
Когда приходило время, она не глядя вытаскивала из гардероба новую шубу, купленную отцом, рассеянно смотрела на себя в зеркало и отправлялась по делам.
Марина ни разу не слышала, чтобы она благодарила за шубы или сапоги и вообще как-то обращала на них внимание. Другое дело книги! Когда отец подарил ей первое издание Сологуба, она была счастлива, целовала его, тормошила, заставляла читать вместе с ней – довольно долго, несколько дней подряд. Отец только посмеивался, очень довольный.
Марина считала, что одежда должна быть удобной. Настолько, чтобы о ней вообще не вспоминать, если уж надела. Никаких закрученных рукавов, уползших под шубу, никаких задранных подолов, которые поднимаются под верхней одеждой как-то сами по себе, от дурного кроя. Никаких перетянутых ботами сползших рейтуз и джинсов, в которых невозможно не то что сидеть, дышать!..
О Марининых нарядах отец не заботился, ему было все равно, что носит его дочь, зато бабушка научила ее превосходно шить и вязать.
Мама искренне недоумевала – с легким оттенком брезгливости, – как можно тратить жизнь на такую ерунду, как выкройки и подкладки, лучше книжку почитать! А Марина шила все подряд – брюки, блузки, летящие летние платья из очень трудного материала под названием шифон. Однажды сварганила себе жилетку из тонкой овечьей шкуры – ее подарили отцу какие-то молдавские академики и предназначалась овца для автомобильного кресла. Тогда был такой особый шик – на сиденья шили чехлы, а сверху клали шкуру. Жилетка вышла хорошенькая, легкая, в талию! Марина вышила на карманах белые цветы и почти ее не носила – на работе и в транспорте гражданки только и делали, что спрашивали, где она такую достала, и предлагали за нее любые деньги.
Став совсем взрослой и освоившись с собственной внешностью окончательно, Марина поняла, что для нее, именно для нее, конкретно для нее роскошь – это удобная, качественная и добротная вещь, но особенная. Чтобы такой не было больше ни у кого.
Когда настали времена китайского изобилия, ошибочно принятого поначалу за победу всего человеческого над всем угрюмым, одинаковым, «под копирку» сделанным, Марина загрустила. Шить ей больше не хотелось, да особенно было и не из чего – хорошие ткани стоили совсем уж неприличных денег. Покупать в моллах то, что там продавали, казалось ей унизительным. Весь ее гардероб свелся к рубашкам и джинсам. Правда, и те, и другие – лучшего качества.
Вот куртки себе она по-прежнему шила, а этой весной сшила еще жилетку из овчины – в память о той, которую почти не удалось поносить!..
