Сын отдал приказы, и дружинники хлынули за ним на солнечный свет. В зале, среди столов, на каменных плитах пола валялись четыре тела – трупы тех, кто был застигнут внутри и имел глупость оказать сопротивление. В главном очаге догорал огонь, на кольце из камней, его окружавшем, пеклись овсяные лепешки. Я поднялся на помост и распахнул дверь в палаты без окон. В комнате, служившей, по моей догадке, опочивальней кузену, никого не было. Тут имелась накрытая шкурами постель, гобелены на стенах и три деревянных сундука. Их содержимое могло подождать. Я направился в зал, спрыгнул с помоста и резко обернулся, услышав справа рык. Это была всего лишь забившаяся под стол сука, защищавшая щенков. Теперь уже моих щенков, подумал я и вспомнил про охоту в холмах за гаванью. Мне почудилось вдруг, будто прошлое ожило и я слышу голос отца, эхом отдающийся в зале. Было не важно, что массивные балки расположены на высоте вдвое большей, чем в те дни, а сам зал длиннее и шире. Это Беббанбург! Мой дом!
– Возьми нормальное копье, вошь, – рявкнул на меня отец в тот последний раз, когда мы вместе охотились на кабана.
Гита, новая жена отца, моя мачеха, возражала, что настоящее копье слишком тяжелое для мальчика девяти лет.
– Тогда пусть его кабан выпотрошит, – ответил отец. – Окажет миру услугу, избавив его от такой вши.
И мой дядя захохотал. Мне уже тогда следовало услышать зависть и ненависть в этом смехе. Но теперь, жизнь спустя, я прибыл сюда, чтобы исправить зло, содеянное дядюшкой.
Я вышел через смотрящую на море дверь и обнаружил, что мои люди построились на ровном пространстве за ней. Мы взяли вершину Беббанбурга, но это не означало захвата всей крепости. Предстояло очистить скалу от врагов собирающихся внизу. Сразу под нами, у спуска с лестницы, по которой сбежали женщины и дети, простиралась полоса закопченного камня. Она сейчас находилась в тени фронтона большого дома и была захламлена обугленными деревяшками сгоревшего хранилища. Дальше шли остальные склады и казармы, где-то виднелись следы пожара. Проходы между ними заполняли воины моего кузена, на этот раз должным образом облаченные в доспехи и со щитами.
В этот момент я понял, что совершил ошибку. Я полагал, что захват главного дома, самого высокого в Беббанбурге места, заставит силы кузена атаковать нас и взбирающиеся по лестнице враги будут умирать под нашими клинками. Но люди в проходах внизу никакого желания умирать не выказывали. Они ждали нашей атаки, и я вдруг сообразил, что, если у двоюродного брата есть хоть капля ума, он оставит нас торчать на вершине, а сам отобьет морские ворота и впустит людей Этельхельма.
Теперь от нас требовалось разгромить стягивающиеся воедино силы кузена прежде, чем он додумается до имеющейся у него возможности. Нам придется спуститься в этот лабиринт зданий и обратить врагов в бегство. А я до сих пор понятия не имел, сколько воинов под началом у моего кузена. Знал лишь, что чем быстрее я начну истреблять их, тем скорее снова смогу называть Беббанбург домом.
– Утред! – окликнул я сына. – Ты держишься здесь с двадцатью дружинниками. Прикрывай наши спины! Остальные, за мной!
Я побежал вниз по ступеням, соединявшим вход в дом с тем местом, где располагалось сгоревшее хранилище.
– Образовать стену! – скомандовал я, достигнув подножия лестницы. – Стену! Финан, твоя левая!
Перед нами были две улочки, заполненные врагами. Неприятель до сих пор не пришел в себя. Враги не собирались сражаться в этот летний вечер, а человеку требуется время, чтобы подготовить себя к риску умереть. Я видел их нервозность. Они не выкрикивали оскорблений, не устремлялись с угрозой на нас. Просто ждали, укрывшись за щитами. Я не дам им времени.
– Вперед!
Что видели воины моего кузена? Уверенных в себе воинов. Защитники теперь должны были осознать, что имеют дело с заклятым недругом, угрозой, нависавшей над Беббанбургом столь долгие годы. Видели дружинников, рвущихся в бой, и знали, сколь многое постигли мои бойцы за минувшее время. Во всей Британии не нашлось бы армии, способной потягаться опытом с моей; никто не пользовался репутацией столь свирепой, никого не боялись так сильно, как моих парней. Я иногда называл их своей волчьей стаей. Ждавшие нас в проходах между зданиями полагали, что эта стая сейчас начнет рвать их. Но эти перепуганные люди заблуждались. Мы не были уверенными, мы были отчаянными. Мои дружинники не хуже меня понимали, что скорость решает все. Битва должна быть короткой, или нас задавят числом враги, пока еще плохо соображающие, что происходит. Мы останемся жить, если будем действовать быстро, а иначе – умрем. Поэтому мои воины бросились в атаку с рвением, сходившим за уверенность.
Я руководил нападением на правую улочку. Чтобы перегородить узкий проход, достаточно было «стены щитов» с шеренгой из трех человек, но вместо этого враг попятился. Свитун, все еще в пышном епископском облачении и в шлеме с конским хвостом, находился по правую руку от меня и орудовал тяжелым длинным копьем, нанося удары отступающим защитникам. Один из них попытался отбить укол копья щитом, но принял его не на центр, а на край. В результате от сильного удара Свитуна щит отклонился в сторону, и я сунул Вздох Змея в освободившееся пространство, провернув лезвие, вошедшее в брюхо противнику, а когда тот склонился в агонии над мечом, врезал окованным железом краем щита ему по шее. Он упал.
Пока я пинком переворачивал сраженного на спину и вытаскивал Вздох Змея из трепыхающейся плоти, Свитун уже атаковал другого. На мой щит обрушился удар такой сильный, что обод уткнулся в металлическую полосу на моем шлеме, защищающую нос. Я отвел щит и увидел копье, нацеленное мне в глаза. Я уклонился и обрушил Вздох Змея на копейщика, поливавшего меня оскорблениями. Воин принял мой клинок на щит. Я почувствовал движение слева и обнаружил здоровенного детину в порубленном шлеме, заносящего секиру над моей головой. Это была та самая секира, что с такой силой двинула мне по щиту. Верзила сжимал ее двумя руками, и мне пришлось поднять щит, чтобы спасти череп, зная, что я открываюсь удару копьем снизу. Но копейщик тоже держал щит и потерял равновесие. Я надеялся, что нанесенный одной рукой укол не пробьет кольчугу.
Я инстинктивно сделал шаг под удар секирой, плечом толкнув здоровяка к стене дома с левой стороны улочки, и одновременно атаковал Вздохом Змея копейщика. Мне следовало бы взять Осиное Жало – в такой толчее с длинным клинком было не развернуться. Копейщик отступил, удар секиры пришелся на щит. Огромный противник бросил оружие и попытался вырвать у меня щит.
– Убейте его! – взревел он. – Убейте!
Отведя Вздох Змея, я ухитрился приставить острие к подбрюшью врага и надавил. Я почувствовал, как заточенный кончик проникает через кольчугу и кожу поддевки, входит в плоть и скребет по кости. Рев перешел в стон, но детина продолжал цепляться за мой щит, понимая, что, пока он его держит, я уязвим для его товарищей. Копейщик ткнул меня в бедро. Было больно, но боль прошла, когда Свитун пронзил его и с ругательством опрокинул на спину с торчащим из груди копьем. Я еще надавил на Вздох Змея и провернул лезвие. Верзила отпустил мой щит, когда Видарр и Беорнот, норманн и сакс, всегда сражавшиеся бок о бок со мной, протолкались вперед. Видарр взывал к Тору, а Беорнот к Христу, и вдвоем атаковали секирщика мечами. В меня ударил фонтан крови. Вскоре чуть ли не вся улица стала красной. Копейщик прижался к стене и охал, взывая о пощаде, но другой из моих волчат позаботился о нем. Они пощады не давали. Остальные враги обратились в бегство.
