Ужасные события того августовского дня перестали быть единственной темой разговоров во Франции и во всем мире; но они никогда не забудутся. Королеву-мать, повинную в этом несчастье — и во всех бедах, выпавших на долю страны, — возненавидели еще сильнее, чем прежде, и открыто называли царицей Иезавелью. У короля меланхолия чередовалась с маниакальной яростью, но иногда, плача от горя, он говорил, что призраки адмирала и дорогого Ларошфуко по ночам посещают его спальню, тела их залиты кровью; с ними являются и другие убитые. Они винят в своей смерти его, короля, и он никогда уже не будет счастлив. Няня, ласковая жена и любимая Мари Туше пытались утешить его; на какое-то время им это удавалось, потом вопли раздавались снова.
Двор стал унылым, все попытки веселиться проваливались. Страшные воспоминания были еще слишком свежи.
Беззаботным казался только Генрих Наваррский. В сущности, он являлся арестантом, ему запретили покидать двор. Он приводил в отчаяние гугенотов, нуждавшихся теперь, как никогда, в надежных вождях. Они считали Генриха Наваррского человеком, на которого нельзя положиться, и думали, как страдала бы его мать, если б могла видеть теперь своего сына.
Войско гугенотов значительно поредело, потому что убийства не ограничивались Парижем, католики поднялись по всей Франции. В провинциальных городах бойня продолжалась, жители Дижона, Блуа и Тура оказались не менее жестокими, чем парижане. Правда, на юге, в провинциях Дофине, Овернь, Бургундия и других, люди не горели желанием убивать, но, когда присланный туда священник оповестил их о явлении святого Михаила со словами, что небеса алчут гугенотской крови, началось побоище.
Католический мир ликовал, протестантский ужасался. Но все уже было позади, и многие из тех, кто планировал бойню, теперь сожалели о ней.
Генрих Наваррский стал католиком без особого нежелания. Наедине с собой он пожимал плечами. Жизнь стоит мессы — так он объяснял свой поступок. Все говорили, что он легкомысленный и ничем не может быть опасен! Прозвали его «королем, у которого нос больше королевства». Люди вроде Генриха де Гиза за игрой в теннис не выказывали ему ни малейшего уважения. Все эти насмешки он воспринимал улыбкой и пожатием плеч. Разозлить его было трудно; пыл свой он тратил только на ухаживания за женщинами. Тут уж он был неутомим и легко, весело менял любовниц. «Ну и вождь! — улыбались католики. — Какая радость, что Жанны и Колиньи уже нет, а заменить их, кроме него, некому». «Какое несчастье!» — горевали гугеноты.
Конде еще немного посопротивлялся переходу в католичество, но, как и предсказывал Генрих, тоже понял, что жизнь прекрасна.
Через несколько месяцев Конде, дабы снискать расположение своих тюремщиков, решил стать ревностным католиком. И на потеху двору за благочестивостью забыл обо всем остальном, в том числе о супруге, с которой недавно обвенчался.
Анжу, чтобы досадить ему, решил утешить бедную Марию Клевскую и так преуспел, что вскоре двор стал потешаться еще больше: жена Конде стала любовницей герцога Анжуйского.
«Дело вот в чем, — гласит вердикт двора, — эти гугеноты, не дающие нам скучать, подвержены всем человеческим слабостям. Конде, когда ему это выгодно, превращается в ревностного католика; его менее набожная жена ищет развлечений поближе к трону; а Наваррский — да стоит ли о нем говорить. Неотесанный гасконец с единственной мыслью, в чью бы постель забраться этой ночью — лишь бы не в ту, что прошлой».
«Значит, вот что они думают обо мне! — говорил себе Генрих. — Хорошо, когда у врагов складывается ложное представление».
Относительно постелей, разумеется, все было правдой. «Ну что ж, — думал он, — я молод и таким уж родился». Правда и то, что он предпочел притвориться католиком, а не умереть. Только всем было невдомек, что он поступился принципами не только ради спасения жизни, а просто как молиться Богу — для него было несущественно. Бог у католиков и гугенотов один, месса-другая не могли иметь никакого значения. Все люди, считал он, должны молиться так, как хотят; нетерпимость казалась ему глупостью и грехом. Стоя перед выбором — месса или смерть, — он, естественно, решил остаться в живых, месса для него ничего не значила, и он мог принять ее без страха подвергнуть опасности свою душу.
Окружающие не понимали его. Он никогда не строил из себя героя, потому что не считал себя таковым. Беспорядочные связи с женщинами не вызывали у него угрызений совести, он не видел в них ничего дурного.
Ясно ему было одно: его недооценивают, считают легкомысленным — тем лучше. Положение у него опасное. Если Карл IX умрет, не оставив сына — жена пока не родила ему наследника, а король с каждым днем становится все слабее, — если без сыновей умрут его братья, то он, Генрих Наваррский, станет наследником трона Франции. Конечно, это пока вилами по воде писано; но смерть не заставляет себя ждать, а наследные принцы слабы здоровьем.
После Варфоломеевской ночи резни гугенотов Генрих стал понимать, что он, по сути, пленник, и его бегства в Беарн не допустят. Королева-мать не спускала с него глаз. Приходилось быть начеку; ему не хотелось, чтобы в еде или в вине у него оказался morceau Italianize.
Поэтому он вел беспечную жизнь — создавал впечатление, что все его помыслы устремлены к погоне за юбками. Недостатка в них не было. Его непринужденность, истинно галльское обаяние, живой ум, веселая покладистость были неотразимы, несмотря на отсутствие такта, неуклюжую внешность, нелюбовь к мытью и духам. Он даже нравился своей неотесанностью привередливым придворным дамам.
Всем, кроме одной. Марго ясно давала понять, что не увлечена им. Его это устраивало. Пусть себе имеет любовников. Собственно, она б имела их и без его разрешения. Они оба могли позаботиться о себе.
Брак их не был таким уж тягостным. Каждый, понимая это, был признателен другому за терпимость. Они стали добрыми друзьями. Марго помогла Генриху сблизиться со своим любимым братом Франциском д'Алансоном. Сказала, что хочет дружбы между ними, и они подружились.
Все трое нередко обсуждали те или иные дела. Алансон по секрету сказал Генриху, что интересуется гугенотской верой; он злился, что от него скрыли замысел готовившегося побоища, и питал жгучую зависть к Анжу. Генрих находил дружбу с ним полезной.
Шли месяцы, и если казалось, что Генрих забыл о своих обязанностях в родном королевстве, то именно такое впечатление он и стремился создать.
Екатерина Медичи, хоть и была проницательнее большинства окружающих, разделяла общее мнение о Генрихе. Беспокоила ее только крепнущая дружба между младшим сыном и зятем. Тут могла крыться какая-то интрига; королева-мать считала, что хоть Наваррский и лишен честолюбия, к интригам он склонен, Алансон же прирожденный смутьян и, поскольку ненавидит ее любимого Анжу, которому, возможно, предстоит вскоре стать королем Франции, несомненно, что-то замышляет. К тому же отношения Анжу и Марго в последнее время ухудшились, а она тоже интриганка. Мысль о том, что эти трое сближаются и, возможно, строят какие-то планы, не давала Екатерине покоя.
