Детектив не счёл Рабби опасным. В очередной раз Шимона спасло безжалостное общественное мнение.
Маленький сухонький старик, до которого никому нет дела. Он занимается каббалой, но что это такое, сказать никто точно не может. Да и сам Рабби не может. По крайней мере так, чтобы люди поняли.
Он отлично знает, как выглядит со стороны и какое производит впечатление, и порой не прочь этим впечатлением воспользоваться.
Рабби аккуратно задвигает под кровать сумку, которую держал в руках, когда зашёл Грабовски, а взамен вытаскивает другую. Всего лишь маленькая предосторожность, которой Рабби воспользовался, когда почуял скорый приход детектива.
Внутри сумки лежат аккуратно уложенные вещи и билет на ночной рейс из Медины.
Рабби Шимон вновь выглядывает в окно и чувствует, что Грабовски где-то рядом. Он вернулся и кружит неподалёку. Рабби ощущает сомнения, которые одолевают детектива и позволяет им усилиться. Заодно он вновь укрепляет веру Грабовски в то, что Рабби Шимон не представляет опасности. За пять минут наблюдения лишь вездеход проплывает по улице и скрывается в ночной тишине, чтобы более не вернуться.
Грабовски тоже уходит, захваченный новой идеей и принятым решением. Рабби не знает, что это за решение, но чувствует, что времени у него немного.
Подхватив нужную сумку, Рабби спускается по лестнице. Едва он оказывается на первом этаже, как за спиной раздаются шаги. Рабби оборачивается и видит пожилую китаянку, которая, склонив голову чуть набок, внимательно наблюдает за ним. Встретившись с ней взглядом, Рабби улыбается.
– Уходишь? – спрашивает китаянка. – Куда?
– Юнь, я… не могу сказать. Может быть, потом ты узнаешь сама.
Она пожимает плечами и продолжает стоять и смотреть. Тонкая и костлявая, словно цапля, внимательно изучает его птичьими, чуть навыкате глазами. Рабби понадобилось несколько лет, чтобы привыкнуть к этому взгляду. Ещё через какое-то время Шимон даже стал находить его очаровательным. Последнее, по его собственному мнению, значило то, что на старость лет он сделался излишне сентиментальным.
– И ещё, – говорит Рабби, – когда я уеду, снова придут из полиции и будут задавать вопросы. Скорее всего, тот же самый человек, что и сегодня – детектив Грабовски. Ты можешь рассказать ему всё.
Китаянка не меняется в лице, хотя Рабби ощущает, что она испытывает серьёзные сомнения, стоит ли рассказывать действительно всё…
– Когда придёт Грабовски, покажи ему всё и расскажи, если он спросит, – повторяет Рабби.
– Ты уже говорил.
Чуть вздёрнутая бровь – единственный жест, который Юнь себе позволяет. Большая часть людей подумала бы, что это выражение удивления или же скепсиса, но для Рабби этот жест говорит: «Я знаю, что ты волнуешься. Я знаю, что ты не хочешь уходить, но уважаю твой выбор. Я сделаю всё так, как ты сказал. Исполню в точности. Ты можешь на меня положиться, и ты это знаешь. Чего ты ждёшь? Долгих прощаний?»
Рабби хмыкает, и звук угрожающе звенит в тишине, нарушаемой лишь шуршанием песка. Он слишком долго знает Юнь, а она, в свою очередь, слишком долго знает его. Человек, который лучше всего в мире умеет наблюдать, чтобы увидеть сокровенное, и та, которая молчит так, словно рассказывает при этом величайшие тайны мира. В другое время, в другой жизни или в другой стране они могли бы стать кем-то большим. Любовниками, настоящими друзьями или даже мужем и женой.
В Медине они – хозяйка гостиницы и постоялец, которые знают друг друга пятнадцать лет с того самого момента, как Рабби Шимон приехал в этот город.
– Я рад, что узнал тебя, – шепчет он и направляется к дверям, успев заметить, как губы китаянки шевелятся в безмолвном прощании.
Пятнадцать лет прошло, а он так и не нашёл того, что искал, потому что всё время был не там и не тогда. А теперь…
А теперь он знает, куда отправляется, но пока не может предположить, что его там поджидает. В другое время Рабби Шимон расстроился бы из-за этого, но сейчас его радует сама мысль, что через несколько часов он окажется далеко от Медины.
От города, который так ему и не покорился…
Глава III
В ту ночь я ворочался, собирая простынь в ком, и видел сны-вспышки. Они оказались настолько однообразны, что либо в этом был тайный смысл, либо я свихнулся.
Во снах приходил Док с развороченной грудной клеткой; с застывшим механическим протезом, приводящим в движение сердце; с приклеенным к лицу выражением крайнего удивления. Он заходил в квартиру, доставал бутылку виски из рассованных то тут, то там запасов (очень удобно, можно постоянно радоваться внезапной находке), и, когда Док начинал пить, я видел, как жидкость перетекает у него внутри и, в конце концов, заканчивает свой путь в мочевом пузыре. Тот пульсировал голубоватым светом, что в ночной тьме смотрелось дико и пугающе. На этот свет слетался песок, облеплял Дока и впитывал в себя жидкость.
Реальность, разумеется, оказалась куда понятней – мне просто хотелось помочиться. Но пришлось просмотреть повторяющийся сюжет раз пять или шесть, чтобы осознать это.
После похода в туалет я понял, что уже не усну. Вдобавок разболелась голова, и я проглотил пару таблеток цитрамона, запив их водой.
За последние три или четыре месяца это было едва ли не первое утро, которое началось для меня не с рюмки.
«Что-то изменилось, – сказал я сам себе. – Что-то изменилось в тебе, в остальных, в Медине. Что-то, что стало причиной смерти Дока слегка накренило ось вращения мира, и изменения теперь будут лишь нарастать».
Эта мысль подействовала на меня, как удар в челюсть. Сначала ошеломление, а затем долгая ноющая боль. И вместе с тем появились два равнозначных по силе, но направленных в разные стороны вектора желаний: держаться от всего этого подальше и ударить в ответ.
Если бы с утра в руке оказалась рюмка, то я практически гарантированно выбрал бы «держаться подальше». Но утро началось с таблетки цитрамона, а потому пришло ощущение, что изменения в моей жизни необходимо ускорить.
* * *
Первым делом я выгреб весь мусор. Пустые бутылки, испорченную еду, несколько пачек из-под презервативов. На счёт последних я не был уверен, что они принадлежали мне, потому что не мог вспомнить, когда последний раз был с женщиной. В кучу всякого хлама полетели и старые засаленные карты – обрывок прошлых времён, когда я тащил собутыльников «продолжить» в квартиру.
Найдя коллекцию открыток с видами Словакии, я выбросил все, оставив себе лишь одну, с изображением родового герба, намереваясь повесить над рабочим столом. Уже заранее можно было предсказать сарказм Шустера по этому поводу.
Что касается меня, то, когда открытки отправились на свалку истории, я не почувствовал ничего кроме громадного облегчения. Так ли важно на самом деле хранить их? Мне было не больше года, когда меня увезли. Драгоценности, переданные отцом, частично разворовали, частично пошли в оплату. Даже фамильное кольцо «Скрепа», служившее князям Словакии вместо короны, осталось у кого-то из перекупщиков. Я уже почти всё простил Томашу за те годы, что прошли после его смерти, но перстень…
