Некоторое время он смотрит на песок, моргая и морща лоб. Затем разворачивается и терпеливо ждёт, смотря как облачко песка постепенно становится потрёпанным вездеходом.
Внутри едет мальчик, который собирается помочь Грабовски добраться до аэропорта. Мальчик не собирается никого уговаривать вернуться, ему не за что просить прощения, и так же нет нужды принимать его.
У мальчика впереди вся жизнь, у Грабовски позади уже треть.
И когда ты разом отсекаешь всё, что было в прошлом, следует оставить хотя бы одну связующую ниточку.
Быть может, она ещё понадобится, чтобы выпутаться из того лабиринта, который ждёт впереди.
* * *
Позже Грабовски и Мерк сидят в кабине вездехода и молчат.
Тишина не торжественная, не тягучая, а самая естественная.
Грабовски страшно, но он считает страх нормальной платой за то, что ему позволено выбраться из Медины. Этот город перестал быть его раем, перестал казаться ему праведным и, хотя в её власти удержать, Медина отпускает Любомира Грабовски.
Возможно, это плата за спасение, а может – просто блажь. Кто знает, о чём думают города, когда они сводят людей, дарят им неожиданные подарки или отбирают самое любимое? Грабовски точно не знает и предпочитает не задумываться.
Ему достаточно знания, что его отпускают.
Вездеход, внутри которого сидит прошлое Медины и её будущее, здесь, в настоящем, направляется в аэропорт.
* * *
Поднимаясь по трапу самолёта, Любомир Грабовски едва не разворачивается, но вовремя останавливает сам себя.
Впереди ещё две трети жизни, и он успеет вернуться, если захочет.
Пока же он желает две вещи, о которых Любомир Грабовски молчаливо просит у песка и ветра – не повелителей Медины, но тех, кто всегда будет царить в этом городе.
Любомир Грабовски не видит, но знает, что в эту самую минуту вечное движение песка останавливается. Ветер только усиливается, но песок лежит недвижимо, словно не состоит из мириады лёгких частичек.
Ветер гонит издалека тёмные чёрные тучи, а заодно приносит отзвуки песни, которую Грабовски слышал лишь однажды. В тот день тучи тоже стояли над городом, а два человека сидели в старом потрёпанном доме, пили пиво и смотрели мир Любомира Грабовски.
Того мира больше нет, как нет и шамана, но это не мешает песне звучать.
Когда самолёт с единственным пассажиром на борту взмывает в воздух, над Мединой идёт дождь. Любомир Грабовски смотрит в окно на удаляющийся город и улыбается.
Он где-то слышал, что уезжать в дождь – хорошая примета.
апрель 2013,
май – сентябрь 2014
Благодарности
Жене Екатерине за то, что стойко перенесла увлечение мужа Мединой.
Роджеру Желязны, Стивену Кингу, Максу Фраю, Рэю Брэдбери, Фрэнку Герберту и ещё многим прекрасным писателям, которые радовали и продолжают радовать меня своими историями.
Максу Олину за полезный опыт работы автора с художником, а также за прекрасную обложку для этой книги.
Всем основателям и последователям Винтерпанка, без которых не случился бы рассказ, ставший основой для этого романа.
Лагиф и Илье Мельникову за то, что помогли сделать этот роман лучше, а также Аглае Вещиковой, Андрею Бударову, Вячеславу Бакулину и Марине Дробковой, которые дали несколько дельных советов.
Людям, рассказавшим реальную историю про «гробовые», пусть она и видоизменилась в этом романе.
Городу Тольятти, который мало чем похож на Медину, однако неизменно вставал перед глазами во время написания.
И, разумеется, героям.
Бонус
Каждый из значимых персонажей Танца песчинок получил свою интерлюдию. Некоторые и не по одной. К сожалению, в процессе редактуры выяснилось, что одна из интерлюдий не ложится в ритм романа. К тому же, она, в отличие от остальных, не несла особой сюжетной нагрузки.
Но прелесть самостоятельного издания книги именно в том, что можно вставить эту интерлюдию уже после романа. Возможно, некоторым читателям будет интересно, кто скрывается под маской молчаливого бармена «Отвратного дня».
Интерлюдия: Карл
Хороший бармен знает сотни историй, но по-настоящему отличный – знает всё!
Любомир Грабовски
В правой руке Карла спрятан пучок невидимых для остальных нитей.
Они сделаны не из шёлка, хлопка или чего-либо ещё. Материал, который пошёл на их изготовление, прядут где-то далеко три пряхи, знакомые всем и каждому настолько, что нет смысла упоминать их имён; благо, за всё время существования человечества тех имён известно с десяток, если не больше.
Для кого-то иного в том пучке мог быть сокрыт путь к могуществу. Кто-то другой мог бы управлять судьбами иных людей и решать, что им делать и как быть. Некто с манией величия мог бы представить себя богом, которому даровано право повелевать людьми.
Карл знает, что никакого права у него нет, как нет и возможности хоть как-то повлиять. Всё, что ему остаётся – это чувствовать и знать, что происходит.
Таинственный наблюдатель, которому открыты многие тайны живущих в Медине людей. И даже нелюдей.
Вообще всех.
К примеру, одна из нитей, словно желтовато-коричневая слюна, истончившаяся до предела. Она распадается на мириады ещё более тонких ниток, каждая из которых привязана к отдельной песчинке. Смотреть с помощью этих нитей, словно чувствовать себя стрекозой. Фасеточный взгляд одновременно направлен в тусклое небо, на улицы, на равнину ветряков, в чужие дома, вовнутрь себя, к другим песчинкам… Карл редко пользуется этим взглядом – слишком много того, что ему никогда не понять. Того и гляди, с ума сойдёшь от такого распада на мириады одинаковых «я».
Ещё одна нить голубовато-белая, звонкая, как струна. Она отзывается на малейшее прикосновение. Пойманный этой нитью ветер, словно пёс на цепи бросается то в одну сторону, то в другую. То замирает на месте, а то принимается кружить, выбирая слабину по чуть-чуть. То сидит в своей будке, а то срывается с места, чтобы через секунду оказаться на другом конце двора… этой нитью Карл тоже пользуется редко – его мутит от резких перемещений.
Карл вообще мало пользуется нитями. А в последнее время и того меньше. В основном, сугубо в практических целях – оценить, что за человек пришёл и как к нему относиться; что налить, а что даже предлагать не следует. Хороший бармен должен знать о посетителе только это, но Карл знает ещё кое-что сверх, правда, не может этим знанием поделиться.
За его вечной, чуть кривоватой улыбкой, обрубок языка, которому больше никогда не суждено произнести ни слова – расплата за тот случай, когда Карл пригубил воду из запретного источника мудрости. Писать бармен отродясь не умел, а что касается рисунков – корявые пальцы всё время норовят вывести лишь гигантское древо, корни которого опутывают Землю, а ствол уходит далеко-далеко в небо.
