В условиях естественного отбора больше шансов появлялось у птенцов с импринтингом по отношению к первому увиденному объекту, так как обычно этим объектом оказывалась их мать, и в обычных обстоятельствах эта схема действовала чрезвычайно эффективно. Предлагая птенцу ботинок или мяч, мы просто пользуемся простым внутренним правилом: следуй за первым, что увидишь. Птенец кукушки пользуется опекой приемных родителей таким же образом, поскольку их правило гласит: корми то, что разевает клюв и просит еды, сидя у тебя в гнезде. С таким же успехом можно задаться вопросом, почему приемные родители настолько глупы, если их способен одурачить кукушонок.
Родительские и прочие поступки вполне можно объяснить без связи с эмоциями, но насколько можно быть уверенными, что птицы и другие животные не испытывают эмоций, в отличие от нас?
Прежде чем рассмотреть вопрос об эмоциях у птиц, понадобится небольшая предыстория. Мы начнем с 1930-х годов, когда, несмотря на многообещающее начало, положенное Дарвином, наконец-то, по прошествии долгого времени, начались исследования поведения животных. Ученые в Северной Америке взяли на вооружение жесткий психологический подход к поведению, сосредоточив усилия главным образом на животных в неволе и обучая их нажимать на клавиши, чтобы получить награду или избежать наказания. Для «бихевиористов», как стали называть этих ученых, животные оставались не более чем роботами или автоматами. И это парадоксально, так как в своих рассуждениях бихевиористы полагались на способность животных реагировать на боль и ценить награду. Большинство современных студентов, специализирующихся на поведении животных, относятся к подходу бихевиористов пренебрежительно, считая его слишком искусственным, тем не менее он отчасти пролил свет на когнитивные способности животных. К примеру, выяснилось, что голуби запоминают и классифицируют зрительные образы по меньшей мере так же хорошо, как люди. В то время такие результаты выглядели невероятными, ведь голуби проявили себя практически беспомощными в других опытах, но позднее, когда стало ясно, что голуби пользуются визуальными картами для ориентации, как мы уже увидели, результаты опытов со зрительными образами обрели четкий смысл.
Европейцы придерживались более натуралистического подхода к поведению, изучали животных в их естественной среде обитания и развивали науку, названную «этологией». Прежде всего они сосредоточивали усилия на том, чем именно вызвано поведение – каким был раздражитель, спровоцировавший поведенческую реакцию. Известный пример той эпохи – птенцы серебристой чайки, клюющие красное пятнышко на клюве родителя и тем самым стимулирующие его отрыгнуть пищу. По большому счету этологи изучали коммуникацию: что животные говорят друг другу, что побуждает их вести себя определенным образом.
Несмотря на то что подход этологов был более натуралистическим, они также ставили перед собой цель старательно избегать ловушки антропоморфизма, как объясняет Нико Тинберген, один из основоположников этологии, во введении к «Изучению инстинкта» (The Study of Instinct, 1951):
Зная, что люди часто испытывают сильные эмоции в определенных поведенческих фазах, и заметив, что поведение многих животных зачастую напоминает наши «эмоциональные» поступки, они приходят к выводу, что у животных есть эмоции, схожие с нашими. Многие идут еще дальше и утверждают, что эти эмоции… являются причинными факторами в научном смысле слова… Мы не будем следовать этому методу в нашем изучении поведения животных.
Подобные взгляды сохранялись вплоть до 1980-х годов, когда ученым «рекомендовали изучать поведение, а не пытаться понять эмоции, лежащие в его основе»
[293].
Однако некоторым, к примеру выдающемуся биологу Дону Гриффину, о котором мы уже упоминали, хватало уверенности оспаривать подобные взгляды. В его книге «Вопрос сознания у животных» (The Question of Animal Awareness), опубликованной в 1976 году, впервые серьезно рассматривалась проблема сознания животных и представления о том, какой «ментальной деятельностью» обусловлено их поведение
[294]. Книгу Гриффина осмеивали в широких кругах – отчасти, как высказался один коллега, «потому что его критики продолжали давать сознанию определение, которое исключало всякую возможность обнаружения такового у животных»
[295]. Тем не менее с середины 1970-х годов и далее, в 1980-х, наблюдалась волна интереса к вопросу о существовании сознания у животных, питаемого главным образом нарастающей озабоченностью проблемами сознания и благополучия существ, не принадлежащих к человеческому роду
[296].
Эмоции, чувства, понимание, интеллект и сознание – сложные концепции. Даже дать определение им для нас самих – каверзная задача, что же говорить о трудностях в отношении птиц и других животных, не принадлежащих к числу людей? Вопрос сознания остается одним из важнейших в науке, не только увлекательной, но и чрезвычайно спорной областью исследований
[297]. Точно определить, что мы подразумеваем под «сознанием» или под «чувствами», проблематично, но ничто не сравнится по сложности с попытками представить себе, как всего лишь работа нейронов способна обеспечить осознание или вызвать чувства дискомфорта или эйфории.
Все эти трудности не помешали попыткам ученых понять эмоциональную жизнь птиц и других животных, однако ввиду недостатка концептуальной основы эта сфера характеризуется чем-то вроде вседозволенности. К примеру, некоторые исследователи считают, что птицы и млекопитающие испытывают тот же диапазон эмоций, что и мы. Другие, более консервативные, утверждают, что сознание есть только у людей, поэтому лишь люди способны испытывать эмоции. Полемика – нормальный элемент научного процесса, и ей свойственно максимально обостряться в тех случаях, когда ставки особенно высоки. Сознание – масштабная задача, тем более увлекательны попытки понять, какого рода чувства испытывают птицы и другие животные. У людей сознание включает в себя различные чувства. Я не сомневаюсь, что и чувства птиц интегрированы так же и что эта интеграция порождает эмоции (того или иного рода), которые позволяют птицам вести повседневную жизнь, но «образуют» ли они сознание в нашем понимании, остается неизвестным. За последние двадцать лет был достигнут значительный прогресс, и чем больше мы узнаем, тем более вероятным кажется наличие эмоций у птиц. Однако это непростые исследования – непростые, но потенциально чрезвычайно многообещающие, поскольку мы, уточнив наши представления о птицах, жизнь которых во многих отношениях подобна нашей – как преимущественно визуальная, в целом моногамная и высокосоциальная, – обретаем в качестве приза уточненные представления о нас самих.
