Уоллерстин додумался до основополагающего закона современной пищевой промышленности: люди будут обжираться едой в неимоверных количествах, если «неимоверный» – один из предложенных в меню размеров порции. По Библии, чревоугодие – грех, но, судя по всему, ресторанное меню люди чтят выше: раз там предлагается «банановый сплит» с восемью шариками мороженого, значит, так можно.
Экономисты сочиняют многочисленные ученые статьи, где обычно исходят из убеждения, будто люди ведут себя рационально, что в действительности исключает всех, кроме случаев определенных редких расстройств мозга. Уоллерстин же выявил истину о всамделишном человеческом поведении. Выдала ли пищевая промышленность ему почетный кубок за эту свежую мысль? Взяла ли его стратегию на вооружение? Нет.
В классическом труде «Структура научных революций» Томас Кун писал о явлении, которое он назвал сдвигом парадигмы в науке. Это изменения в научной мысли, превосходящие постепенное приращение. Это перемены в самих рамках мышления, в составе привычных всем понятий и убеждений, в которых ученые развивают свои теории (до следующего сдвига парадигмы). Чтобы решать задачи и приходить к выводам в пределах существующих взглядов на мир, требуется сочетание аналитического и эластичного мышления. Однако измыслить свежее ви́дение можно лишь с сильной опорой на эластичную компоненту – на такие навыки, как воображение и интегративное мышление.
Сдвиги парадигмы примечательны тем, что многие когда-то преуспевавшие люди остаются позади – те, чья негибкость мышления вынуждает их цепляться за старые взгляды, за все привычное вопреки зачастую более чем достаточным признакам, что сдвиг парадигмы уже произошел. А иногда те, кто неспособен принять такой сдвиг, образуют большинство, и сдвигу это мешает, отсрочивает его. Таковой оказалась и судьба Уоллерстиновых озарений.
Подход Уоллерстина к продаже закусок стал для пищевой промышленности сдвигом парадигмы – сейчас это представляется очевидным, а в ту пору было ересью. В 1960-е люди считали употребление больших объемов пищи непривлекательным, и управленцы не могли смириться с мыслью, что с их подачи ситуация может поменяться – что неостановимое потребление ограничено попросту необходимостью покупать добавку. Более того, многие пищевики усматривали в больших порциях разновидность уценки, а значит, как подсказывала им традиционная сметка, это повредит их имиджу качественной торговой марки. В результате новаторская мысль Уоллерстина больше нигде не прижилась.
Даже когда сам Уоллерстин перебрался в 1970-е на работу в «Макдоналдс», ничего не поменялось: уговорить Рея Крока, основателя «Макдоналдс», ввести бо́льшие порции картофеля фри ему не удалось. «Если человек хочет еще картошки, – возразил Крок, – он купит две порции». «Макдоналдс» стоял на своем, но в 1990-е все же ввел эту стратегию. Тогда уже то, что стало именоваться «увеличенным размером», превратилось в расхожую истину. Но, чтобы признать закон человеческого чревоугодия, пищевой промышленности понадобилось больше времени, чем сообществу физиков – теорию относительности. Задним числом нам кажется, что приспособиться мышлением к тому, что большие порции – штука обыденная, вроде бы просто. Печенье с шоколадной крошкой – тоже вроде просто, особенно теперь, когда его уже придумали.
Структура личных революций
В «Структуре научных революций» Кун писал, что ученые придерживаются регламентированных повседневных верований, которые под воздействием того или иного революционного открытия способны время от времени изменяться. Но верно это и применительно к нашей личной жизни. Мы все развиваем у себя набор взглядов по общим вопросам в первые же десятилетия своей жизни – или в первые несколько лет на новой работе. Формируем систему воззрений и применяем свои взгляды в пределах этой системы, когда обстоятельства подталкивают нас принимать решения. У кого-то такие парадигмы не эволюционируют совсем, однако у тех, кому везет, парадигмы сменяют друг друга, зачастую – рывками Куна. У тех, кто открыт таким сдвигам личных парадигм – таким переменам в своих взглядах и убеждениях, – всегда есть преимущество в жизни, потому что они лучше умеют приспосабливаться к изменяющимся обстоятельствам. В современном обществе это особенно важно.
Чтобы укрепить у себя эту способность, я время от времени делаю небольшое мысленное упражнение. Выписываю несколько своих наиболее сильных убеждений на листках бумаги. Складываю их, выбираю один и воображаю, как кто-то говорит мне, будто написанное на этом листке убеждение ложно. Конечно, я ни на миг не допускаю, что мое убеждение действительно ошибочно. В том-то и дело: когда срабатывает мой инстинкт отвергнуть допущение, что я заблуждаюсь, я оказываюсь на месте всех тех, кто в прошлом не смог сжиться с проверкой на прочность своих представлений, за какие эти люди тоже держались крепко.
Вот тут-то я подталкиваю себя и прилежнее стараюсь открыто относиться к тому, что, возможно, заблуждаюсь. Отчего мне дорого это убеждение? Есть ли люди, которые его не придерживаются? Уважаю ли я их – или хотя бы кого-то из них? Как им удалось прийти к каким-то иным выводам? Пытаюсь вспомнить прошлое, когда я сам заблуждался в чем-нибудь, хотя уверенно считал себя правым. Чем масштабнее заблуждение, тем лучше. Это упражнение помогает мне усвоить, что приспособить ум к новой парадигме мышления не так просто, как вечно кажется задним числом.
Это упражнение подвело меня к пересмотру темы иммиграции, например. Мои родители эмигрировали из Польши после «той войны», как ее называли у нас дома. Все их друзья тоже были иммигранты – и все они уцелели в Холокосте. Когда пошел в школу, венгров от чехов я отличал, но никогда не видел ни одного взрослого уроженца Америки. Считал, что на День благодарения нормально есть грудинку, а еще меня отправили к логопеду, потому что я говорил с польским акцентом, который мои учителя сочли дефектом речи.
Из-за такого происхождения я всегда поддерживал готовность нашей страны принимать к себе усталых и бедных и только следом, если место останется, – могущественных и богатых. Я желаю дать другим возможности, какие открылись когда-то моей семье. Я сердился на тех, кто считает иначе, особенно во время президентской кампании 2016 года, когда речь зашла о строительстве стены вдоль мексиканской границы.
Вот как дело было, когда, выполняя упражнение на умственную гибкость, я вытащил бумажку с надписью: «Те, кто поддерживает строительство стены между нами и Мексикой, – гады». Помню, закатил глаза: ну никак не может быть, что я тут неправ. Но я прилежно натянул «мыслительную» шапочку ученого и попытался проанализировать доводы в пользу стены, словно это научный вопрос, не имеющий никакого отношения к людям. Сперва я поразмыслил над многочисленными дискуссиями о данных участия иммигрантов в общественной жизни и о действенности стены и расходами по ее содержанию. Но затем я решил, что это всё побочные эффекты. Мое убеждение коренилось не в этих данных, а в чувстве, что такая стена – оскорбление всему, что, как мне хотелось бы, эта страна собой представляла.
Что все эти «гады по ту сторону» возразили бы мне? Чтобы разобраться, я начал смотреть новости «Фокс». Почти полностью тонуло в шуме то, что я расчислил как их опорный довод: у нас есть иммиграционное законодательство. Если оно нам не нравится, его надо менять, но покуда оно у нас есть и не эффективно, имеет смысл рассмотреть новые способы его применения. Я осознал, что, если такая логика представляется вам последовательной, это не обязано означать, что вы из тех, кто пинает собак или ощипывает крылышки мухам.
