ДАРВИН СПРАВЕДЛИВО ПИСАЛ, что пение птиц демонстрирует «ближайшее сходство с языком». Птицы и люди не только учатся пению и речи посредством аналогичного процесса, но и обладают «окнами» научения, когда мозг наиболее легко овладевает новыми навыками. У тех и других родитель или другой учитель помогает обучению. И хотя пение птиц по сложности не может сравниться с синтаксисом человеческого языка, некоторые из их элементов очень похожи.
Новая гипотеза Сигеру Миягавы и его коллег предполагает, что человеческий язык возник в результате слияния мелодичных компонентов птичьего пения и более утилитарных, богатых содержанием типов коммуникации, используемых другими приматами. «Это случайное слияние и привело к рождению человеческого языка», — утверждает Миягава, лингвист из Массачусетского технологического института. По мнению Миягавы, у человеческого языка два слоя: «лексический», несущий основную содержательную нагрузку (подобно виляющему танцу у пчел или выкрикам приматов), и «экспрессивный», более изменчивый и напоминающий мелодичное пение птиц. Миягава не утверждает, что птичье пение в буквальном смысле породило человеческий язык; эти две коммуникативные системы эволюционировали не от общего предка. Но где-то 80 000 или даже 50 000 лет назад эти два коммуникативных подхода слились и привели к эволюции языка в той форме, в которой мы его видим сегодня. «Да, человеческий язык уникален, — говорит Миягава, — но у двух его составляющих есть истоки в животном мире. Согласно нашей гипотезе, они слились только в человеческом языке». Если это правда, то остается ключевой вопрос: как это произошло? Как бы то ни было, мне нравится мысль о том, что выразительность и экспрессивность нашего языка может быть каким-то образом связана с мелодичностью птичьих песен.
Есть и более объективные биологические доказательства, подтверждающие слова Дарвина о близком родстве птичьего пения и человеческого языка: птицы и люди используют для вокализации аналогичные нейронные системы в головном мозге. В нашем мозге есть области, сходные с птичьими: область Вернике, отвечающая у нас за восприятие речи, соответствует области восприятия песен у птиц, а наша область Брока, управляющая генерацией речи, похожа на их область генерации пения. Но что действительно похоже в человеческом и птичьем мозге — и не встречается у видов, у которых нет вокального научения, — так это наличие областей генерации слов/песен и нервных путей, соединяющих области восприятия слов/песен с моторными областями, контролирующими их генерацию. Благодаря этим путям с миллионами нейронных связей мозг способен слышать звуки и в точности их воспроизводить.
«Если поведение и нервные пути похожи, — говорит Джарвис, — значит, сходство должно быть и в лежащих в основе генах». И действительно, в своем докладе на конференции в Джорджтаунском университете Джарвис сообщил, что масштабный международный проект по секвенированию геномов 48 видов птиц обнаружил в областях человеческого и птичьего мозга, участвующих в имитации звуков, говорении и пении, набор из более чем 50 генов, которые регулярно меняют свою активность. При этом такая изменчивость активности генов не была обнаружена у птиц, не имеющих вокального научения (таких как голуби и перепела), а также у неговорящих приматов. Таким образом, общий паттерн экспрессии генов может играть ключевую роль в вокальном научении у людей и у птиц.
ВОЗНИКАЕТ ВОПРОС: каким образом мозг человека и птицы — видов, разделенных миллионами лет эволюции, — мог развить одинаковый механизм вокального научения? Откуда у нас похожие гены и нервные сети?
У Джарвиса есть гипотеза. В ходе недавнего исследования со сканированием мозга он обратил внимание на интересную особенность: когда птицы прыгают, у них активизируются семь областей мозга, которые непосредственно окружают семь отделов, отвечающих за пение. Это означает, что отделы мозга, участвующие в вокальном обучении и генерации пения, встроены в области мозга, контролирующие движение. По мнению Джарвиса, это может говорить об интригующем понятии «моторное происхождение вокального научения». Нервные пути, используемые для вокального научения, могли эволюционировать из нервных путей, отвечающих за моторный контроль. Джарвис обнаружил, что многие из вышеуказанных наборов 50 генов, найденных и у людей, и у птиц, обладают схожими функциями — отвечают за образование новых связей между нейронами моторной коры и нейронами, контролирующими мышцы, производящие звук.
Джарвис, который также занимается профессиональными танцами, находит эту идею очень интересной. «Возможно, у общего предка птиц и людей была древняя универсальная нейронная сеть, которая контролировала движение конечностей и всего тела», — предполагает он. В процессе эволюции эта нейронная сеть дублировалась, и новая сеть была задействована для вокального научения. (Совсем не редкость, когда в ходе эволюции существующие старые структуры модифицируются и приобретают новые функции.) У птиц и людей такое дублирование могло произойти в разное время, говорит Джарвис, но конечный результат одинаков: оба вида приобрели способность имитировать звуки.
«Это пример конвергентной эволюции, — объясняет Йохан Болхёйс, — когда отдаленные таксоны придумывают похожие решения сходным задачам».
Таким образом, вокальное научение эволюционировало по крайней мере два или даже три раза: один раз у колибри, а затем либо у общего предка попугаев и певчих птиц, либо у тех и других независимо друг от друга. У людей для речевой функции могли быть задействованы нервные пути, использовавшиеся для жестикуляции.
«Людям трудно принять эту теорию, — говорит Джарвис, — поскольку она преуменьшает уникальность человеческой речи и вокальное научение. Но это лучшее объяснение существующим данным, которое я сумел найти».
Интересно отметить: Джарвис и его команда также обнаружили, что нейронные сети вокального научения у попугаев организованы немного иначе, чем у других певчих птиц и колибри. У попугаев есть своего рода «дополнительная певчая система внутри певчей системы» — вероятно, благодаря ей они могут овладевать различными диалектами своего вида.
МОТОРНАЯ ТЕОРИЯ Джарвиса может объяснять, какими путями развилось вокальное научение. Другой вопрос — что послужило причиной его развития? Зачем природе понадобилось наделять птиц такой уникальной способностью, которой нет у других животных, да еще и вкупе с такой сложной и энергоемкой специализированной системой в головном мозге? Почему способность к вокальному научению так редка? У Джарвиса есть объяснение и на этот счет.
ВЕСНОЙ самец пересмешника, охваченный певческой горячкой и жаждой любви, поднимается на самую верхнюю ветку самого высокого дерева и, по словам Торо, «изливает из себя кипящие страстью мелодии в духе Паганини». Он не останавливается даже ночью. Он поет, наклонившись вперед, слегка приподняв крылья, вытянув шею. Кажется, он возбуждается от собственного пения. Возможно, так оно и есть. Его неистовая, торжествующая и настойчивая песня — своего рода прелюдия. Прелюдия любви, которая не боится смерти.
Там, на самой верхней ветке самого высокого дерева, ему некуда скрыться от зорких глаз и цепких лап воздушных хищников. Но он и не пытается спрятаться — он поет, чтобы показать себя всему миру. Если бы он повторял одну и ту же песню, возможно, охотящийся ястреб не обратил на него внимания. Но он постоянно меняет мелодии и звуки, словно крича: «Вот он я! Я тут!»
