Пока остальные ели хлеб с сыром, ведя за столом оживленные разговоры, перемежаемые взрывами дружного хохота, Дик сидел, как статуя. Статуя, которая мечтала присоединиться к общему веселью, но не могла разомкнуть каменных губ. В те редкие случаи, когда Дик все-таки осмеливался подать голос, работники испуганно замолкали и настороженно переглядывались, словно действительно видели ожившую статую.
С другими жителями деревни общение тоже не складывалось. По вечерам, когда Дик возвращался домой после работы, за ним с улюлюканьем бежали ребятишки. Повинуясь жестокому инстинкту, они безошибочно улавливали в Дике парию – объект для насмешек и забрасывания камнями. Он был отверженным представителем другого класса, лишенным прежней защиты равных себе, чужаком с иной речью, иными привычками, «преступником, виновным в тягчайшем грехе перед Богом и людьми», как говорил детям директор сельской школы, рьяно исполняя педагогический долг. Увы, Дик просто не мог не стать жертвой детских издевательств. Когда в него летели камни и куски навоза, а из детских уст сыпались непристойности, он пригибал голову и старался делать вид, что ничего не происходит. Правда, сохранять при этом чувство собственного достоинства удавалось с трудом.
Впрочем, в безотрадном существовании случались и короткие просветы. Однажды, когда Дик в очередной раз удобрял почву навозом, на тропке, бегущей посреди поля, показалась знакомая фигура. К нему приехала миссис Кравистер. Она, очевидно, остановилась в большом доме: впереди бежали две жившие в усадьбе таксы. Дик снял кепку.
– Мистер Гринау! – воскликнула миссис Кравистер, останавливаясь. – Какое счастье видеть вас снова! Физический труд – это так по-толстовски! Надеюсь, вслед за Толстым вы не измените идеалам прекрасного? Полсотни поющих крестьян он называл истинной музыкой, а «Хроматическую фантазию» Баха – невоспринимаемой какофонией.
– Я занимаюсь этим не ради удовольствия, – возразил Дик. – Как отказника по убеждениям совести меня приговорили к принудительным работам.
– Ах, да, конечно. – Миссис Кравистер подняла руку, предупреждая дальнейшие объяснения. – Я совсем забыла. Отказник по религиозным убеждениям. Теперь припоминаю, с каким рвением вы изучали Библию в школе! – Она прикрыла глаза и несколько раз кивнула.
– Ничего подобного! – тщетно пытался протестовать Дик.
Если миссис Кравистер решила, что он изучал Библию, спорить было бесполезно.
– Боже мой! Библия! Какой слог! Так мог написать лишь тот, кого озарило вдохновение свыше! Помните, Магомет говорил, что красота священных текстов является знаком их божественного происхождения? Почему до сих пор никто не сказал того же о Библии? Вам предстоит восполнить досадный пробел, мистер Гринау. Вы напишете об этом книгу. Счастливец!
– Стиль, безусловно, прекрасен, – кивнул Дик. – Однако суть оставляет желать лучшего.
– Суть не главное, – безапелляционно заявила миссис Кравистер, махнув рукой так, словно швырнула на ветер щепотку соли. – Совсем не главное. Стиль – вот что действительно важно! Вспомните хотя бы «Госпожу Бовари»!
– Непременно, – уверил ее Дик.
– До свидания! – Прощаясь, миссис Кравистер протянула руку. – Очень вам завидую! Посвятить себя простому труду и кропотливому изучению самой удивительной книги на свете! Если бы меня спросили, какую единственную книгу я бы взяла с собой на необитаемый остров, то услышали бы очевидный ответ: Библию. Хотя порой мне кажется, что лучше выбрать Тристрама Шенди
[73]. Всего доброго!
Миссис Кравистер медленно отправилась в обратный путь. Таксы, изо всех сил натягивая поводки, рвались вперед, словно два маленьких катера, взявшие на буксир огромный пароход. Неожиданное, хоть и недолгое, общение с вежливым культурным человеком очень приободрило Дика. Зато, когда однажды в субботу приехала Миллисента, Дик испытал смешанные чувства.
– Заехала посмотреть, как ты тут, – сообщила она. – Сейчас приведу дом в порядок, заживешь, как следует.
– Большое спасибо, – пробормотал Дик. Он не хотел, чтобы его дом приводили в порядок.
Миллисента теперь работала в Министерстве вооружений и, имея в подчинении три сотни женщин, руководила ими с непревзойденным мастерством. Дик с любопытством поглядывал на сестру, пока она рассказывала о своих достижениях. «Господи, какая у меня сестра!» – с ужасом думал он.
– Признайся, тебе нравится измываться над другими! – не выдержал Дик. – Поздравляю, ты нашла свое призвание! Теперь понятно, как будет устроен мир после войны: женщины продолжат перекладывать бумажки (ведь здесь требуется аккуратность, соблюдение заведенного порядка и умение влезать в чужие дела), а мужчины, очень надеюсь, посвятят себя важным государственным делам, творчеству и размышлениям! Кроме того, мужчины смогут оставаться дома и давать приличное образование детям. Мужской ум, беспристрастный и независимый, подходит для этого как нельзя лучше. Подобная система даст мужчинам возможность раскрыть свои таланты надлежащим образом. Я усматриваю тут единственный минус – вы, женщины, станете слишком деспотично управлять делами.
– Ты серьезно рассчитываешь, что я стану спорить? – спросила Миллисента.
– Нет. Я сейчас не в форме. Разбрасывание навоза окончательно подорвало мои умственные способности.
Следующее утро Миллисента посвятила перестановке мебели в доме Дика. К обеду каждая деталь обстановки оказалась на новом месте.
– Так гораздо лучше, – заявила она, с довольным видом оглядываясь вокруг.
Неожиданно раздался стук в дверь. Отворив ее, Дик с изумлением увидел на пороге Хаймана.
– Решил заглянуть, узнать, как ты, – объяснил он.
– С тех пор, как Миллисента переставила мебель, у меня все отлично! – съязвил Дик.
Он с наслаждением пользовался возможностью поупражняться в сарказме. До прошлой виртуозности было еще далеко, однако практика, безусловно, поможет снова выдать что-нибудь по-настоящему острое и ядовитое.
Хайман, натянуто улыбаясь, пожал Миллисенте руку. Он испытывал раздражение, так как надеялся поговорить с Диком наедине. Повернувшись к ней спиной, Хайман заговорил с Диком.
– Мы не виделись с того рокового дня. Ну что, как прополка репы?
– Довольно паршиво, – признался Дик.
– Все-таки лучше, чем каторжные работы?
Дик вяло кивнул, догадываясь, что неизбежно последует дальше.
– Я смотрю, ты хорошо устроился, – продолжал Хайман.
– Да, ты должен радоваться, – вмешалась Миллисента.
– До сих пор не могу понять, почему ты так поступил, Гринау. В душу мне плюнул! Не ожидал от тебя, – с чувством произнес Хайман. – Это называется дезертирство! Измена!
