Эмберлин умолк на некоторое время, задумавшись. Утрата труда любого античного писателя наполняла его величайшей скорбью. Я готов поверить, что он и впрямь написал переложение неразысканных книг Петрония. Надеюсь, еще придет день, когда мне будет позволено увидеть, каким Эмберлин представлял себе «Сатирикон» в целом
[107]. Он, конечно же, я убежден, воздал Петронию должное – едва ли не чересчур, наверное.
– А что это за история с Евпомпом? – спросил я. – Просто не терпится ее узнать.
Эмберлин глубоко вздохнул и продолжил:
– Повествование Цилериуса весьма убого, но в целом вразумительно и, по-моему, основные моменты случившегося оно освещает. Я передам тебе суть своими словами, это лучше, чем читать его голландскую латынь. Евпомп, стало быть, был одним из самых модных художников-портретистов в Александрии. Заказчиков у него было множество, дело его – несказанно прибыльно. За поясной портрет маслом знаменитые куртизанки отдавали ему то, что зарабатывали за месяц. Он изображал в красках сходство с лицом какого-нибудь купеческого принца в обмен на драгоценнейшие сокровища, какие тот вывез из-за моря. Черные как смоль владыки приезжали за тысячу миль из Эфиопии, чтобы получить миниатюру, написанную на какой-нибудь особо подобранной табличке из слоновой кости, – и расплачивались за нее грузом золота и пряностей, что несли несколько верблюдов. Слава, богатство и почет пришли к художнику, еще когда он был молодым, перед ним, казалось, открывалась невиданная доселе карьера. И вот, совершенно неожиданно, он бросил все: отказывался написать хотя бы еще один портрет. Двери его мастерской были закрыты. И напрасно заказчики, как бы ни были они богаты или знамениты, требовали впустить их, у рабов был твердый приказ: Евпомп не желает видеть никого, кроме самых ему близких.
Эмберлин сделал паузу в рассказе.
– И чем же Евпомп занимался? – задал я вопрос.
– Естественно, он был занят тем, – сказал Эмберлин, – что числами придавал величие искусству живописи. И вот, насколько я смог узнать от Цилериуса, как это все случилось. Он попросту внезапно воспылал любовью к числам. Влюбился по самые уши, любовное наслаждение испытывал от простого счета. Число казалось ему исключительной реальностью, единственным, в чем мог быть уверен человеческий разум. Считать значило заниматься единственно стоящим делом, потому как это было единственное, что вызывало уверенность: ты делаешь правильно. Таким образом, живопись, коль скоро у нее вообще может быть хоть какая-то ценность, должна идти в союзники к реальности – должна, то есть, иметь числовую основу. Идею свою он претворил в практику, создав первую картину в своем новом стиле. То был гигантский холст, покрывавший несколько сотен квадратных футов
[108] (у меня сомнений нет, что Евпомп мог бы назвать тебе точную площадь до дюйма), и на нем изобразил беспредельный океан, покрытый, насколько хватало глаз в любом направлении, множеством черных лебедей. Их было тридцать три тысячи, этих черных лебедей, отчетливо выписанных, даже если и обозначенных лишь черными точками на горизонте. Посреди этого океана был остров, на котором стояла более или менее человеческая фигура с тремя глазами, тремя руками и ногами, тремя грудями и тремя пупками. В свинцовом небе смутно догорали три солнца. Больше ничего на картине не было: Цилериус описывает ее в точности. На создание ее Евпомп потратил девять месяцев тяжкого труда. Те немногие счастливцы, кому было позволено увидеть картину, объявили ее непревзойденной, шедевром. Они сплотились вокруг Евпомпа в маленькую школу, называя себя филаритмиками. Могли часами сидеть перед великим творением, созерцая лебедей и пересчитывая их: в соответствии с представлениями филаритмики считать и созерцать было одно и то же.
Следующая картина Евпомпа, где изображался фруктовый сад из одинаковых деревьев, рассаженных пятерками: четыре по углам квадрата и пятое в центре, – было встречено ценителями с меньшим одобрением. В то же время его этюды, запечатлевавшие толпы, ценились более высоко: на них изображенные массы людей располагались группами, которые в точности соответствовали числу и расположению звезд, составлявших наиболее известные созвездия. А потом появилась знаменитая картина с амфитеатром, которая произвела фурор среди филаритмистов. И снова Цилериус дает ее подробное описание. Видны ряд за рядом места, занятые странными циклопическими фигурами. На каждом ряду умещается людей больше, чем на ряду под ним, и количество возрастает в сложной, но постоянной прогрессии. У всех рассевшихся в амфитеатре фигур один-единственный глаз, громадный и ярко высвеченный, торчащий посреди лба, и все эти тысячи единственных глаз прикованы (с грозным, устрашающим вниманием) к похожему на карлика существу, жалко съежившемуся на арене… Он один среди этого множества, у кого два глаза.
Все бы отдал, чтобы увидеть эту картину, – прибавил Эмберлин, помолчав. – Колорит, видишь ли… Цилериус даже намека не дает, но я тем не менее почти уверен, что преобладающим должен быть жгучий кирпично-красный: красный гранит амфитеатра, заполненного облаченными в красные одежды, резко очерчен неумолимо голубым небом.
– Глаза у них должны быть зелеными, – предположил я.
Эмберлин прикрыл глаза, представляя себе это зрелище, и медленно, будто одолевая сомнение, склонил голову в знак согласия.
– До сих пор, – вновь заговорил Эмберлин после долгой паузы, – повествование Цилериуса было весьма ясным. Зато его описания более поздней филаритмической живописи становятся чрезвычайно смутными: сомневаюсь, чтоб он хоть что-нибудь в ней понимал. Я передам тебе тот смысл, какой мне удалось извлечь из его хаоса. Евпомпу, по-видимому, в конце концов надоело живописать просто число предметов. Теперь ему хотелось изобразить самое Число. И тут он задумал план, как представить видимыми основополагающие идеи жизни посредством тех самых чисто числовых значений, к которым, как он полагал, они в конечном счете должны свестись. Цилериус пишет нечто туманное по поводу картины Эроса, которая, вероятно, состояла из чередования перемежающихся плоскостей. Воображение Евпомпа, по-видимому, находилось едва ли не всецело под влиянием различных диалогов Сократа о природе общих представлений, и он сделал к ним серию иллюстраций в том же самом арифметическом стиле. Наконец, у Цилериуса следует дикое описание последней из всех написанных Евпомпом картин. Я в нем мало что понял. Тема произведения по крайней мере указана четко: на нем изображалось Чистое Число, или Бог и Вселенная, или как только тебе будет угодно назвать эту привлекательно бессодержательную идею всеобщности. То была картина космоса, видимого, насколько я представляю, через, пожалуй, неоплатоническую камеру-обскуру: очень четко и в уменьшенном виде. Цилериус намекает на узор из плоскостей, лучащихся из одной точки света. Сказать правду, у меня нет никаких сомнений, что произведение весьма точно передавало в видимой форме представление о единичном и множественном со всеми промежуточными стадиями его постижения от материи до Fons Deitatis
[109]. Впрочем, что толку рассуждать понапрасну, как могла выглядеть эта картина? Бедняга Евпомп сошел с ума еще до того, как полностью завершил ее, и, убив двух почитателей-филаритмиков молотком, сам выбросился из окна и сломал себе шею. Таков его конец, и вот так он придал числами величие – к сожалению, скоротечное – искусству живописи.
