– Совершенство, – повторил я. – Но такими же были и все остальные.
– Дурак! – нетерпеливо отозвался Лайкэм. – Все остальные были просто, черт побери, женщинами. Эта же – богиня, говорю я тебе. И не перебивай меня больше. Так смотрю я, дивясь, на ее профиль, а она поворачивает голову и смотрит прямо на меня. В жизни своей не видел ничего более восхитительного – я едва рассудка не лишился. Наши глаза встретились…
– Что за жуткое выражение, прямо из романа! – постарался образумить я его.
– Ничего не могу поделать: другого слова не найти. Наши глаза действительно встретились и мы оба одновременно влюбились.
– Говори за себя.
– Я видел это в ее глазах. Ладно, идем дальше. Мы несколько раз посмотрели друг на друга во время первого антракта, потом начался второй акт. Во время действия я – совершенно случайно – уронил на пол программку и, нагнувшись поднять ее, коснулся руки богини. Вот. Явно ничего больше не оставалось сделать, как взять ее руку в свою.
– И что она сделала?
– Ничего. Мы вот так и просидели весь остаток акта, восторженно счастливые и…
– И тихо покрывая по́том одну ладонь от другой. Известно в точности, так что это мы можем пропустить. Дальше.
– Конечно же, тебе и в малейшей степени ничего не известно: ты никогда не держал богиню за руку. Когда свет опять зажегся, я неохотно отпустил ее руку, мне не по себе было от мысли, что нечестивая толпа увидит нас, и, не найдя ничего лучшего сказать, я спросил, действительно ли она и на самом деле богиня. Она сказала, что вопрос мой забавен, поскольку она все сидит и гадает, что я за бог. Ну, тут мы оба в один голос: как это невероятно! И я сказал, что уверен, что она богиня, и она сказала, что убеждена, что я бог, и я купил шоколадок, и начался третий акт. Теперь, коль скоро это мелодрама, то в третьем акте, конечно же, есть сцены убийства и грабежа, во время которых гасят весь свет. И в тот волнующий момент полной темноты я почувствовал на своей щеке ее поцелуй.
– Мне показалось, ты сказал, что она непорочна.
– Такая она и была: абсолютная, льдистая непорочность, – только сделана богиня была из пламенеющего льда, если ты меня понимаешь. Она была непорочно страстной – именно такое сочетание и ожидаешь найти в богине. Признаюсь, я обалдел, когда она поцеловала меня, но с безграничным самообладанием я ответил ей тем же – поцеловал в губы. Тут убийство завершилось и снова дали свет. Больше ничего особенного не произошло до самого конца спектакля, когда я помог ей надеть пальто и мы вышли вместе, как будто то была самая очевидная вещь на всем белом свете, и сели в такси. Я попросил водителя отвезти нас куда-нибудь, где можно поужинать, он туда нас и отвез.
– Не без объятий в пути?
– Да, не без определенного рода объятий.
– И все время страстно непорочна?
– И все время страстно непорочна.
– Давай дальше.
– Так вот, мы поужинали… решительно олимпийская трапеза: нектар, амброзия и пожатья рук украдкой. С каждым мгновением она становилась все чудесней и чудесней. Боже мой, видел бы ты ее глаза! В их глубине, казалось, вся душа горела, словно огонь под морской водою…
– Для повествования, – перебил я его, – эпический или героический стиль вообще-то подходит больше, нежели лирический.
– Ладно, я и говорю, мы поужинали, а после этого память моя обращается в своего рода обжигающий туман.
– Давай-ка поспешим откинуть неизбежную вуаль. Как ее зовут?
Лайкэм признался, что не знает: она ведь богиней была, так, в сущности, не было никакого проку от ее земного имени. Как же он намеревался снова отыскать ее? Он об этом не думал, но знал: так или иначе она объявится. Я сказал ему, что он дурак, и спросил, а какой именно, по его мнению, богиней она была и какой именно бог он сам.
– Мы говорили об этом, – признался он. – Сначала мы подумали об Аресе и Афродите, только она не была Афродитой, какой я ее себе представляю, и я не считаю, что сам очень уж похож на Ареса.
Он задумчиво посмотрелся в венецианское зеркало, висевшее над камином. Смотрелся Лайкэм самодовольно, поскольку весьма носился со своей внешностью, которая на самом-то деле вызывала отвращение с первого взгляда, однако, если хватало сил взглянуть еще разок, представала в какой-то необычной и пленительной в своем уродстве красоте. Будь у него борода, вполне мог бы сойти за Сократа. Но Арес!.. Нет, Аресом он точно не был.
– Наверное, ты Гефест, – предположил я, но мысль моя была встречена холодно.
Уверен ли он, что она богиня? Не может она быть просто нимфой какой-нибудь? Европой, например. Лайкэм с негодованием отверг напрашивавшееся предположение, что он – бык, а заодно и слышать не хотел о себе как о лебеде или золотом дожде. Вообще-то, считал он, может так быть, что он Аполлон, а она Дафна, возродившаяся из своего растительного состояния
[122]. И хотя я от души смеялся, представляя себе его Фебом Аполлоном, Лайкэм все решительнее и решительнее проникался этой идеей. Чем больше он думал об этом, тем больше ему казалось вероятным, что его нимфа с ее пламенеющей холодной непорочной страстью была Дафной, и само собой ему вряд ли приходило в голову усомниться, что именно он и есть Аполлон.
Примерно недели две спустя, в июне, к концу учебного года, мы таки нашли олимпийскую небожительницу Лайкэма. Как-то после обеда мы, Лайкэм и я, решили пройтись. Отправились наугад сквозь бледное умиротворение сумерек и, следуя по проложенной дорожке, дошли по берегу реки до самого Годстоу, где зашли в корчму выпить по стакану портвейна да поболтать с выдающейся женщиной, эдаким Фальстафом в черном шелке, которая была владелицей этой корчмы. Приняли и развлекали нас по-царски – и сплетнями, и старым вином, а после того как Лайкэм спел смешную песенку, что превратило пожилую леди в трясущееся желе, исходящее истерическим хохотом, мы отправились дальше, решив пройтись еще по речному берегу, а уж потом повернуть обратно. К этому времени опустилась темнота, в небе зажглись звезды, настала одна из тех летних ночей, с какими Марло
[123] сравнивал Елену Троянскую. Над лугами кружили невидимые чибисы, время от времени печально крича, грохотанье отдаленной запруды несмолкаемо и ровно подавляло все другие незначительные звуки в ночи. Мы с Лайкэмом шагали в молчании. Прошли, наверное, с четверть мили, как вдруг мой спутник встал и устремил пристальный взгляд влево, в сторону Уизем-Хилл. Я тоже приостановился и понял, что взор свой он вперил в тоненький серпик луны, собиравшийся сойти в темные леса, венчавшие вершину холма.
