– Чуть не в клочья разодрали, – вяло ответил он на ее нетерпеливые расспросы. – Эти, – испанец махнул рукой в направлении города, – забросали камнями старика, проповедовавшего веру. И бросили его мертвого на берегу. Нашим пришлось бежать.
Больше ей ничего не удалось из него вытащить. Он отвернулся и сделал вид, что хочет спать.
* * *
Ближе к вечеру к ним подошел капитан. Это был крупный красивый мужчина, в густой черной шевелюре блестели золотые серьги.
– Божественное Провидение, – церемонно начал он после обычных вежливых фраз, – призвало нас исполнить весьма важное дело.
– Вот как? – отозвался молодой человек.
– Ничуть не меньше, – продолжил капитан, – как спасти от когтей неверных и язычников бесценные останки святого мученика.
Тут капитан оставил высокопарный стиль. Было очевидно, что он тщательно продумал эти благочестивые фразы, так гладко они сошли у него с языка. Однако теперь ему не терпелось продолжить рассказ, и он продолжил куда проще:
– Если бы вы знали эти воды так же, как я – а я уже почти двадцать лет тут хожу, – вам бы наверняка было известно об этом святом человеке, которого проклятые арабы – да погубит за это Господь их души! – забили до смерти. В свое время я много слышал о нем, и не только хорошего; потому что, сказать правду, он больше навредил своими проповедями честным христианским торговцам, чем сделал добра язычникам с их черными душами. Как я говорю, оставь пчел в покое, и если можно спокойно урвать с них немножко меда, тем лучше; так нет, он ковырялся палкой в ульях и навлекал неприятности и на себя, и на других. А я считаю, оставь их в покое с их бесами и бери в этих адских краях, что можешь. Но погиб он все ж таки святой смертью мученика. Да упокоит Господь его душу! Удивительная штука – мученик, поди ж ты, где уж нам понять, что все это значит.
Говорят еще, он умел делать золото. Мое мнение, что Богу и людям куда больше понравилось бы, если бы он остался дома, варганил монеты и раздавал их беднякам, чтобы не надо было больше работать и ломаться за кусок хлеба. Да-а, понимал толк в золоте, да и в книгах тоже. Мне рассказывали, его звали Просвещенным Доктором. Я-то его знаю как простого Лалли. Слышал про него, про простого Лалли, от своего отца, правда, сплошные непристойности.
Мой отец вкалывал тогда корабельным плотником на Менорке… когда ж это было? Лет пятьдесят-шестьдесят назад. Так вот, он его знал и часто про него рассказывал. Беспутный был пес, скажу я вам. Пил, таскался по бабам, играл в кости, всех перещеголял, а между запоями, говорят, писал стихи, да такие, что мало кто может. И вдруг он все это бросил. Раздал земли, отошел от прежних собутыльников, удалился отшельником в горы и жил там один, как лис в норе, высоко над виноградниками. И все из-за женщины и из-за своей нежной утробы.
Моряк умолк и отпил немного вина.
– А что сделала эта женщина? – с интересом спросила девушка.
– Эх, да не в том дело, что она сделала, а в том, чего она не сделала, – ответил капитан, покосившись на нее и подмигнув. – Она его не подпускала – только один раз, только один раз; это-то и привело его на путь мученичества. Но я забегаю вперед. Сейчас, соберусь.
Она была знатная дама на острове, по-моему, из какого-то там замка. Выскочило у меня из головы, как ее звали… Анастазия, что-то в этом роде. Так вот, Лалли воспылал к ней страстью, воздыхал и ходил за ней не знаю сколько месяцев и лет. Но ее добродетель, понимаете ли, стояла твердо, как судейский трон. Ну, а в конце концов случилось вот что. Все просочилось потом, когда он уже ушел отшельником в горы. Случилось, значит, вот что. Она наконец говорит, приходи, дескать, и назначает ему уединенное, интересное такое место и время, а именно: в ее комнате с наступлением ночи. Можете себе представить, как он завивает волосы, моется, душится, бреется, жует анис, натирается мускусом или чем там еще мажутся развратники. И вот он идет, мечтает о головокружительных экстазах, предвкушает невыразимые наслаждения. Приходит, а дама какая-то грустная. Ну ладно, она вообще такая, но тут-то мужчина вправе ожидать хотя бы улыбки. И все-таки он, не смутившись, бросается к ее ногам, описывает ей свое плачевное положение, говорит, что страдал семь лет, больше ста ночей глаз не смыкал, превратился в тень, словом, погиб, если она над ним не сжалится. Она грустно так – но понимаете, она вообще такая – говорит, мол, готова тебе отдаться и тело мое в твоей власти. И с этими словами позволяет ему делать с собой, чего он хочет, но все как-то грустно. «Ты моя, – говорит он, – ты вся моя». И расшнуровывает ей лиф, чтобы это самое доказать. Но он ошибся. У нее на груди уже пригрелся другой любовник, и поцелуи его были еще какими страстными, он отцеловал ей половину левой груди. От соска и вниз ее всю выгрыз рак.
Ничего себе… Да такую мерзость можно увидеть в любой день на улице или у церкви, где обычно толпятся нищие. Уверяю вас, отвратное зрелище – пожранная червями плоть, но все-таки, согласитесь, недостаточное, чтобы стать отшельником. Но, говорю же вам, уж очень чувствительная у него была утроба. Хотя, конечно, это был Божий замысел сделать из него святого мученика. Правда, если бы его не затошнило, он бы там и остался и жил бы до сих пор, старый кобель, или помер бы где-нибудь в вонючей луже, а не вступил бы, сияя праведностью, в райские врата.
Не знаю, что с ним было, после того как он ушел в горы и до того как отправился искать мученичества. Я впервые увидел его лет десять назад, в Тунисе. За проповедь его вечно бросали в тюрьму или таскали за бороду. Но, похоже, на сей раз из него таки сделали святого мученика, прилично сработали, не смазали. Ну что ж, пусть он молится за наши души у престола Божьего. Сегодня ночью я потихоньку выкраду его тело. Оно там на берегу, за причалом. Важное дело, скажу я вам, вернуть такой ценный труп христианству. Ух, какое важное…
Капитан потер руки.
* * *
Было уже после полуночи, но на галере царила суета. С минуты на минуту ждали лодку с телом мученика. На корме для него поставили погребальный одр – лежанку, аккуратно затянутую черным, в ногах и изголовье по две горящих свечи. Капитан пригласил испанца и наложницу посмотреть его.
– Глядите, как здорово, – сказал он с оправданной гордостью. – Отличный одр для мученика. Пусть кто попробует смастерить лучше. И на берегу бы так не сделали, хоть все под рукой. Но мы, моряки, понимаете, можем соорудить все из ничего. Низенькая передвижная кровать, кусок просмоленной парусины, четыре сальных маканых свечи из каютных ламп – и вот вам, пожалуйста, королевский кречел.
Капитан торопливо ушел, и скоро молодой человек и девушка услышали, как он внизу отдает приказания и с кем-то ругается. В безветренном воздухе свечное пламя будто замерло, звезды отражались в неподвижной воде длинными, тонкими огневыми штрихами.
– Сюда бы еще душистых цветов и звуки лютни, – сказал молодой испанец, – и ночь сама задрожала бы от страсти. В такие ночи, посреди черных вод и мирно уснувших у них на груди звезд любовь и приглашать не нужно.
