– Доктор Либбард говорит, что мне надо съездить на воды в Лландриндод этим летом.
– Ну что ж, дорогая, поезжай. Конечно, поезжай.
Мистер Хаттон вспоминал, как все было сегодня: как они с Дорис подъехали к лесу, нависшему над склоном, оставили машину поджидать их в тени деревьев, а сами вступили в безветрие и солнце меловых холмов.
– Мне надо пить минеральную воду от печени, и еще он советует массаж и курс физиотерапии.
Со шляпой в руках Дорис подкрадывалась к голубеньким бабочкам, которые вчетвером плясали над скабиозой, голубенькими огоньками мерцая в воздухе. Голубой огонек разлетелся четырьмя искрами и потух; она засмеялась, вскрикнула совсем по-детски и погналась за ними.
– Я уверен, что это пойдет тебе на пользу, дорогая.
– А ты, милый, поедешь со мной?
– Но ведь я собираюсь в Шотландию в конце месяца.
Миссис Хаттон умоляюще подняла на него глаза.
– А дорога? – сказала она. – Я не могу думать об этом без ужаса. Как я доберусь? И ты прекрасно знаешь, что в отелях меня мучает бессонница. А багаж и все другие хлопоты? Нет, одна я ехать не могу.
– Почему же одна? С тобой поедет горничная. – Он начинал терять терпение. Больная женщина оттесняла здоровую. Его насильно уводили от воспоминаний о залитых солнцем холмах, о живой, смеющейся девушке и вталкивали в нездоровую духоту этой жарко натопленной комнаты с ее вечно на что-то жалующейся обитательницей.
– Нет, одна я не смогу поехать.
– Но если доктор велит ехать, так ехать надо. Кроме того, дорогая, перемена обстановки пойдет тебе на пользу.
– На это я и не надеюсь.
– Зато Либбард надеется, а он не станет говорить зря.
– Нет, не могу. Это мне не под силу. Я не доеду одна. – Миссис Хаттон вынула платок из черной шелковой сумочки и поднесла его к глазам.
– Все это вздор, дорогая. Возьми себя в руки.
– Нет, предоставьте мне умереть здесь, в покое. – Теперь она плакала по-настоящему.
– О Боже! Ну нельзя же так! Подожди, послушай меня.
Миссис Хаттон зарыдала еще громче. Ну что тут станешь делать! Он пожал плечами и вышел из комнаты.
Мистер Хаттон чувствовал, что ему следовало бы проявить бо́льшую выдержку, но ничего не мог с собой поделать. Еще в молодости он обнаружил, что не только не жалеет бедных, слабых, больных, калек, а попросту ненавидит их. В студенческие годы ему случилось провести три дня в одном ист-эндском пункте благотворительного общества. Он вернулся оттуда, полный глубочайшего, непреодолимого отвращения. Вместо участия к несчастным людям в нем было одно только чувство гадливости. Он понимал, насколько несимпатична в человеке эта черта, и на первых порах стыдился ее. А потом решил, что такова уж у него натура, что себя не переборешь, и перестал испытывать угрызения совести. Когда он женился на Эмили, она была цветущая, красивая. Он любил ее. А теперь? Разве это его вина, что она стала такой?
Мистер Хаттон пообедал один. Вино и кушанья настроили его на более миролюбивый лад, чем до обеда. Решив загладить свою недавнюю вспышку, он поднялся к жене и вызвался почитать ей вслух. Она была тронута этим, приняла его предложение с благодарностью, и мистер Хаттон, щеголявший своим выговором, посоветовал что-нибудь не слишком серьезное, по-французски.
– По-французски? Да, я люблю французский. – Миссис Хаттон отозвалась о языке Расина, точно о тарелке зеленого горошка.
Мистер Хаттон сбегал к себе в кабинет и вернулся с желтеньким томиком. Он начал читать, выговаривая каждое слово так старательно, что это целиком поглощало его внимание. Какой прекрасный у него выговор! Это обстоятельство благотворно сказывалось и на качестве романа, который он читал.
В конце пятнадцатой страницы ему вдруг послышались звуки, не оставляющие никаких сомнений в своей природе. Он поднял глаза от книги: миссис Хаттон спала. Он сидел, с холодным интересом разглядывая лицо спящей. Когда-то оно было прекрасно; когда-то, давным-давно, видя его перед собой, вспоминая его, он испытывал такую глубину чувств, какой не знал, быть может, ни раньше, ни потом. Теперь это лицо было мертвенно-бледное, все в морщинках. Кожа туго обтягивала скулы и заострившийся, точно птичий клюв, нос. Закрытые глаза глубоко сидели в костяном ободке глазниц. Свет лампы, падавший на это лицо сбоку, подчеркивал бликами и тенями его выступы и впадины. Это было лицо мертвого Христа с «Pietà» Моралеса.
Le squelette était invisible
Au temps heureux de l’art païen
[135].
Он чуть поежился и на цыпочках вышел из комнаты.
На следующий день миссис Хаттон спустилась в столовую ко второму завтраку. Ночью у нее были неприятные перебои, но теперь она чувствовала себя лучше. Кроме того, ей хотелось почтить гостью. Мисс Спенс слушала ее жалобы и опасения насчет поездки в Лландриндод, громко соболезновала ей и не скупилась на советы. О чем бы ни говорила мисс Спенс, в ее речах всегда чувствовался неудержимый напор. Она подавалась вперед, как бы беря своего собеседника на прицел, и выпаливала слово за словом. Бац! Бац! Взрывчатое вещество в ней воспламенялось, слова вылетали из крохотного жерла ее ротика. Она пулеметной очередью решетила миссис Хаттон своим сочувствием. Мистеру Хаттону тоже случалось попадать под такой обстрел, носивший большей частью литературный и философский характер, – в него палили Метерлинком, миссис Безант, Бергсоном, Уильямом Джеймсом. Сегодня пулемет строчил медициной. Мисс Спенс говорила о бессоннице, она разглагольствовала о целебных свойствах легких наркотиков и о благодетельных специалистах. Миссис Хаттон расцветала под этим обстрелом, как цветок на солнце.
Мистер Хаттон слушал их молча. Дженнет Спенс неизменно вызывала в нем любопытство. Он был не настолько романтичен, чтобы представить себе, что каждое человеческое лицо – это маска, за которой прячется внутренний лик, порой прекрасный, порой загадочный, что женская болтовня – это туман, нависающий над таинственными пучинами. Взять хотя бы его жену или Дорис – какими они кажутся, такие они и есть. Но с Дженнет Спенс дело обстояло иначе. Вот тут-то, за улыбкой Джоконды и римскими бровями, наверняка что-то кроется. Весь вопрос в том, что именно. Это всегда оставалось неясным мистеру Хаттону.
– А может быть, вам и не придется ехать в Лландриндод, – говорила мисс Спенс. – Если вы быстро поправитесь, доктор Либбард смилуется над вами.
– Я только на это и надеюсь. И в самом деле, сегодня мне гораздо лучше.
Мистеру Хаттону стало стыдно. Если бы не его черствость, ей было бы лучше не только сегодня. Но он утешил себя тем, что ведь речь идет о самочувствии, а не о состоянии здоровья. Одним участием не излечишь ни больной печени, ни пороков сердца.
– На твоем месте я не стал бы есть компот из красной смородины, дорогая, – сказал он, вдруг проявляя заботливость к жене. – Ведь Либбард запретил тебе ягоды с кожицей и зернышками.
