Твердо ступая, мистер Хаттон пошел к двери. Он знал, что наговорил ужасных вещей, недопустимых вещей, что надо немедленно взять свои слова обратно. Но нет, этого он делать не станет. Он затворил за собой дверь.
– Котик! – Он повернул дверную ручку, язычок щелкнул. – Котик! – В голосе, который донесся до него сквозь запертую дверь, была мука. Вернуться? Да, надо вернуться. Он взялся за ручку, тут же отдернул пальцы и быстро зашагал прочь, но на середине лестницы остановился. Она способна сотворить любую глупость – выброситься из окна, сделать бог знает что… Он внимательно прислушался – все было тихо. Но ему ясно представилось, как она на цыпочках идет к окну, поднимает раму, насколько можно, и высовывается наружу, на холодный ночной воздух. Шел небольшой дождь. Под окном каменная терраса. Сколько до нее? Футов двадцать пять – тридцать? Однажды он шел по Пикадилли, и с третьего этажа отеля «Риц» свалилась собака. Он видел, как она упала, слышал стук о тротуар. Вернуться? Да ни за что в жизни; он ненавидел ее.
Он долго сидел у себя в кабинете. Что произошло? Что происходит? Он прикладывал и так и сяк и не находил ответа на свой вопрос. А что, если придется досмотреть этот кошмар до страшного конца? Ему грозит смерть. Из глаз у него потекли слезы; он так страстно хотел жить. «Хорошо жить на свете». Несчастной Эмили тоже хотелось жить, вспомнилось ему. «Да, жить хорошо». Есть еще столько мест в этом удивительном мире, где он не успел побывать, столько милых, забавных людей, с которыми он не успел познакомиться, столько очаровательных женщин, которых он и в глаза не видал. Могучие белые волы по-прежнему будут медленно влачить свои повозки по тосканским дорогам; кипарисы, стройные, как колонны, будут все так же вздыматься в голубое небо; но он ничего этого не увидит. А сладкие южные вина – «Слеза Христова» и «Иудина кровь»? Не он будет пить их – другие, не он. Другие будут бродить по узким полутемным проходам между книжными полками в недрах Лондонской библиотеки, вдыхать приятный пыльный запах хороших книг, вглядываться в незнакомые заглавия на корешках, открывать неизвестные имена, вести разведку на подступах к необъятному миру познания. Он будет лежать в земле, на дне глубокой ямы. Но за что, за что? Смутно он чувствовал в этом какой-то не поддающийся разуму акт справедливости. В прошлом он был полон легкомыслия, глупости, совершал безответственные поступки. Теперь судьба вела с ним такую же легкомысленную, безответственную игру. Значит, око за око, значит, Бог все-таки есть.
Ему захотелось молиться. Сорок лет назад он каждый вечер становился на колени у своей кроватки. Ежевечерняя формула детства сама собой вернулась к нему из какой-то давно замкнутой на замок каморки памяти. «Боженька, храни папу и маму, Тома, сестренку и маленького братца, мадемуазель и няню и всех, кого я люблю, и сделай так, чтобы я стал хорошим мальчиком. Аминь». Все они давно умерли – все, кроме Сисси.
Мысли его утихли и словно размылись; великий покой объял душу. Он поднялся вверх по лестнице просить прощения у Дорис. Она лежала на кушетке в ногах кровати. Рядом, на полу, валялся синий флакон с жидкостью для растирания; на этикетке надпись: «Наружное». Она, должно быть, выпила не меньше половины его содержимого.
– Ты не любил меня, – только и выговорила она, открыв глаза и увидев его склонившимся над ней.
Доктор Либбард приехал вовремя и успел предотвратить серьезные последствия.
– Больше так делать нельзя, – сказал он, когда мистер Хаттон вышел из комнаты.
– А что меня остановит? – вызывающе спросила Дорис.
Доктор Либбард устремил на нее взгляд своих больших печальных глаз.
– Ничто и никто, – сказал он. – Никто, кроме вас и вашего ребенка. Разве это справедливо, если вы не дадите вашему ребенку родиться на свет Божий только потому, что вам самой захотелось уйти из него?
Дорис долго молчала.
– Хорошо, – наконец прошептала она. – Больше не буду.
Остаток ночи мистер Хаттон просидел у ее кровати. Теперь он и вправду считал себя убийцей. Он пробовал внушить себе, что любит эту жалкую девочку. Он задремал в кресле и очнулся, весь окостеневший, продрогший, – очнулся с ощущением полной пустоты в душе. От него прежнего не осталось ничего, кроме усталости, страдающего остова. В шесть часов утра он разделся, лег в постель и уснул часа на два. В тот же день коронер вынес решение о «предумышленном убийстве», и дело мистера Хаттона передали в суд.
VI
Мисс Спенс чувствовала себя плохо. Выступления на людях в качестве свидетельницы оказались весьма тягостными, и, когда все кончилось, у нее было нечто вроде депрессии. Она плохо спала и страдала нарушением пищеварения на нервной почве. Доктор Либбард навещал ее каждый день. Она подолгу говорила с ним – все больше о деле Хаттона… Ее возмущенные чувства не сходили с точки кипения. Подумать только, что у тебя в доме бывал убийца, просто ужас берет! Подумать только, как долго можно ошибаться в человеке! (Правда, у нее-то с самого начала были кое-какие подозрения.) А эта девица, с которой он сбежал, – она же из простых, чуть ли не с панели. Весть о том, что вторая миссис Хаттон ожидает ребенка, который родится после смерти отца, осужденного и казненного преступника, возмутила ее, в этом было что-то оскорбительное, непристойное. Доктор Либбард отвечал ей мягко, уклончиво и прописывал бром.
Однажды утром он перебил на полуслове ее обычные тирады.
– Между прочим, – сказал он, как всегда, ровным и печальным голосом, – ведь это вы отравили миссис Хаттон?
Две-три секунды мисс Спенс смотрела на него в упор своими огромными глазами, потом чуть слышно проговорила:
– Да. – И заплакала.
– Подсыпали в кофе?
Она кивнула, по-видимому, утвердительно. Доктор Либбард вынул вечное перо и своим четким каллиграфическим почерком выписал ей рецепт на снотворное.
И соловьи поменялись местами
[139]
Ночь на террасе перед отелем «Чимароза». В задней части сцены виднеется голая белая стена с тремя французскими окнами и балкончиками на высоте три метра над землей; с террасы в фойе ведет двойная стеклянная дверь; сейчас она распахнута, через нее струится желтый свет. На мощеной террасе стоят два или три позеленевших металлических столика со стульями. Слева раскинулась плотная темная листва падубов и кипарисов, в их тени также располагаются столы и стулья. На заднем фоне слева, между углом отеля и темными деревьями, синеет полоска неба, вся в звездах. Чудесный июньский вечер. Позади деревьев крутой склон, который ведет к старому городу в долине, о чьем невидимом присутствии можно догадаться лишь по перезвону бесчисленных колоколов, доносящемуся со стройных башен – такой приятный, печальный диссонанс, который, похоже, оплакивает каждый пройденный час. Когда поднимается занавес, терраса практически пуста; ужин в отеле еще не закончен. Единственный гость, граф Альберто Тиретта, сидит за одним из зеленых столиков, демонстрируя наигранное отчаяние. Рядом с ним, преисполненный сочувствия, почтительно замер официант. Альберто – невысокий мужчина с огромными лучистыми глазами и черными усами, примерно двадцати пяти лет от роду. Он обладает трогательным очарованием итальянского беспризорника, у которого пригожее и душещипательное личико, как у юных бедняков кисти Мурильо.
