Альберто (взмахнув правой рукой, левой прикрывая глаза). После чего, официант (излагает печальный рассказ), она захлопнула дверь прямо перед моим носом. (Его правая рука с грохотом падает на стол.)
Официант. Прямо перед носом, синьор? Невероятно!
Альберто. Невероятно, но факт. Принеси, будь добр, еще немного бренди; сил нет. (Официант открывает бутылку, которую держит под рукой, и наполняет бокал Альберто.)
Официант. С вас лира двадцать пять, синьор.
Альберто (роняет купюру). Сдачу оставь себе.
Официант (кланяясь). Спасибо, синьор. На месте синьора, я бы задал ей жару. (Он поднимает бутылку коньяка и для наглядности шлепает по ее черным блестящим бокам.)
Альберто. Задал жару? Но я же влюблен.
Официант. Тем более, синьор. Не только необходимость, так сказать, строго в воспитательных целях, а еще и удовольствие; да, синьор, уж поверьте, такое удовольствие.
Альберто. Хватит, довольно. Ты испохабишь мне всю грусть, все великолепие моих помыслов. Мои чувства сейчас небывало деликатны и чисты. Прошу уважать их. Неси бренди, будь добр.
Официант (наливая бренди). Деликатны, чисты… Ой, синьор, поверьте мне… С вас лира двадцать пять.
Альберто (роняя еще одну банкноту тем же исключительно аристократическим жестом). Сдачу оставь себе.
Официант. Благодарю, синьор. Но как я уже говорил, синьор: вся эта деликатность, чистота помыслов… По-вашему, я таких отношений не понимаю? Но нет, синьор, под этой скромной манишкой бьется сердце. А если у синьора чувства через край, так у меня имеется племянница. Уже восемнадцать, а какие глаза, какие формы!
Альберто. Аккуратнее, притормози. Пощади мои чувства, как и уши той молодой дамы (он показывает на стеклянную дверь). Не забывай, она американка. (Официант кланяется и идет в отель.)
На террасу выходят Сидни Долфин и мисс Эми Тумис. Изящная головка мисс Эми покоится на одной из самых точеных шеек, что когда-либо происходили из Миннеаполиса. Глаза темные, ясные, взгляд наивный; губы говорят о чувствительности. В свои двадцать два она наследница тех самых «грязных» миллионов Тумисов.
Сидни Долфин, романтик аристократической наружности. Ему бы подошел покрой 1830-х годов. Бальзак описал бы его лицо как plein de poésie
[140]. На самом деле так уж вышло, что он и вправду оказался поэтом. Два тома стихотворений, «Калейдоскоп» и «Трепет ушей», понимающими критиками были оценены как выдающиеся. Но до какой степени их можно считать поэзией – не уверен никто, и меньше всех сам Долфин. Возможно, это всего-навсего искусные плоды работы очень образованного и развитого мозга. Всего-навсего любопытные вещицы, кто знает? По возрасту ему двадцать семь. Сидни Долфин и мисс Эми присаживаются за один из железных столиков.
Альберто они не видят; тот скрыт в тени деревьев. Причем он настолько поглощен смакованием собственного отчаяния, что не обращает внимания на тех, кто выходит. Повисает долгое, неловкое молчание. Долфин надевает на себя маску мыслителя: хмурый вид, сморщенный лоб и приставленный ко лбу палец. Эми взирает на эту романтическую горгулью с некоторым изумлением. Польщенный таким интересом, Долфин ломает голову, как бы использовать сие любопытство себе во благо; но он слишком застенчив, чтобы разыграть хотя бы один из тех гамбитов, которые приходят на ум. Эми, преодолев социальные устои, заговаривает с ним; в ее мелодичном голосе слышны интонации Среднего Запада.
Эми. Правда, сегодня замечательный день?
Долфин (вздрагивая, словно пробудившись от глубокомысленных размышлений). Да, да, замечательный.
Эми. В Англии, полагаю, такие выдаются нечасто.
Долфин. Не часто.
Эми. В наших краях тоже.
Долфин. Пожалуй. (Молчание. Спазм душевных страданий искажает лицо Долфина; но он снова принимает вид закоренелого мыслителя. Эми задерживает на нем взгляд, потом, в порыве растущего любопытства, у нее вырывается несколько ребяческое):
Эми. Вы так усердно думаете, мистер Долфин. Потрясающая способность. Или вы просто расстроены?
Долфин (поднимает глаза, улыбается и краснеет; чары рассеяны). Палец у виска, мисс Тумис, это ведь не дуло револьвера.
Эми. То есть вы не грустите о чем-то, а просто задумались?
Долфин. Просто задумался.
Эми. О чем же?
Долфин. О жизни, ну, знаете, жизнь и романы.
Эми. Романы? Любовные?
Долфин. Нет, нет. Романы в литературном контексте; романы как противовес реальной жизни.
Эми (разочарованно). А… литература. Нам в школе преподавали литературу. Но Эмерсона мне не понять. А зачем вы думаете о литературе?
Долфин. Знаете ли, мне интересно. Я много читаю; и даже пытаюсь писать.
Эми (чрезвычайно воодушевившись). Правда? Так вы писатель, мистер Долфин? А может, поэт?
Долфин. Увы, чистейшая правда. Я – писатель.
Эми. И что вы пишете?
Долфин. Поэзию и прозу, мисс Тумис. Всего лишь поэзию и прозу.
Эми (с восторгом). Удивительно! Знаете, я никогда раньше не встречала поэта.
Долфин. Везет же вам. А я до отъезда из Англии посетил завтрак, организованный Поэтическим Обществом, так там присутствовало не менее ста восьмидесяти девяти поэтов. Именно это зрелище и побудило меня отправиться в Италию.
Эми. Вы мне покажете свои книги?
Долфин. Конечно, нет, мисс Тумис. Это бы разрушило нашу дружбу. В своих произведениях я невыносим. В них я даю выход ужасным мыслям и порывам, которые ни в коей мере не смею выразить или воплотить в реальной жизни. Считайте меня тем, кого вы видите перед собой, ведь здесь я – приличный экземпляр, робкий, однако, когда корка льда подтаивает, способный поддерживать интеллектуальную беседу; нецелеустремленный, не очень успешный, но в общем и целом довольно славный малый.
Эми. Но этот человек, мистер Долфин, мне уже знаком. А мне хочется узнать поэта. Расскажите, какой он.
Долфин. Он старше, мисс Тумис, чем скалы, на которых он сидит. Чудовищный тип. Он… а вот здесь мне и правда следует остановиться. Хоть вы меня и подталкиваете. Признайтесь, вы это нарочно?
Эми. Что нарочно?
Долфин. Заставляете рассказывать о себе. Если хотите понравиться людям, нужно завести беседу о них самих. Что может быть приятнее? Они вдохновенно проговорят несколько часов, а уходя, скажут, что вы очаровательнейший человек, умнейший из тех, кого они встречали. Но вам это, конечно, уже известно. Ведь вы следуете принципам Макиавелли.
Эми. Макиавелли? Вы первый, кто мне об этом говорит. Я всегда считала себя бесхитростной и прямолинейной. Часто такое слышу… Ой, теперь и я говорю о себе. С вашей стороны это было нечестно. К тому же, если вы хотели, чтобы ваш трюк удался, не стоило мне о нем рассказывать.
