– Я в этом не сомневаюсь, – вежливо отозвался я.
– Весьма вам признательна, – поблагодарила мисс Пенни. – Но вернемся к моей монашке. Сведения поступали ко мне обрывочно, шепотом, отдельными фразами. «Сестра Агата убежала с мужчиной!» – «О Боже!» – «С одним из больных!» – «Не может быть!» – «С преступником из тюрьмы». Фабула усложняется. «А он от нее убежал». Фабула снова проясняется. «Ее привезли назад; лишили сана. В церкви было отпевание… гроб и всякое такое. Ей велено было там быть… на собственных похоронах. Она больше не монахиня. Она теперь работает уборщицей, делает в больнице самую грязную работу. Ей не разрешено ни с кем разговаривать и никому не разрешается разговаривать с ней. Она все равно что покойница». – Мисс Пенни приостановилась, чтобы окликнуть измученного маленького итальянца. – Мое пиво? – прокричала она.
– Несу, несу! – И голос с акцентом крикнул вниз, в шахту лифта: – Ирландское пиво!
Снизу отозвались эхом:
– Ирландское пиво.
– Постепенно я заполняла пробелы подробностями. Начать с героя нашей истории. Мне было необходимо вывести его на сцену, а это оказалось довольно трудно, ведь я никогда его не видела. Но я достала снимок. Полиция повсюду разослала его фотографию, когда он убежал: не думаю, чтобы они его поймали. – Мисс Пенни открыла сумку. – Вот он, – сказала она. – Я всегда ношу карточку с собой, она стала для меня талисманом, я суеверна. Помню, много лет подряд я носила с собой пучок вереска, перевязанный бечевкой. Хорош, правда? Что-то в нем есть ренессансное, вам не кажется? Он наполовину итальянец.
Итальянец. Это все объясняло. А я-то удивился, откуда могло взяться в Баварии это узкое лицо с огромными черными глазами, тонко вылепленным носом и подбородком и мясистыми губами, такого царственного и чувственного рисунка.
– Спору нет, он великолепен, – сказал я, возвращая фотографию.
Мисс Пенни аккуратно положила ее в сумку.
– Верно? – сказала она. – Совершенно бесподобен. А по натуре и складу ума и того лучше. Один из тех невинных, бесхитростных, как дети, аморальных выродков, которые даже не подозревают о существовании добра и зла, – таким он мне представляется. И у него был талант – присущий всем итальянцам талант к разработке природных богатств, к господству над природой и использованию ее в своих целях. Истинный сын римских строителей акведуков и брат гидротехников. Только Куно – так его звали – укрощал не воду. Он укрощал женщин. Он умел взнуздать и запрячь природную силу страсти; он заставлял влечение вертеть колеса своей мельницы. Коммерческое использование любовной энергии – такова была его профессия. Порой я спрашиваю себя, – добавила мисс Пенни другим тоном, – попробует ли, когда я постарею и останусь одна, кто-нибудь из этих молодых профессионалов использовать меня в своих интересах. Это будет унизительно, ведь сама-то я очень мало использовала их.
Она нахмурилась и на миг умолкла. Нет, мисс Пенни решительно была дурна собой: положа руку на сердце, нельзя было сказать, что у нее есть шарм или что она привлекательна. Это красное, как у всех шотландцев, лицо, заячьи глаза, голос, устрашающий смех, рост – все в этой женщине было чудовищным. Нет, нет, нет.
– Вы говорите, он был в тюрьме, – сказал я. Молчание, со всем, что за ним крылось, становилось неловким.
Мисс Пенни вздохнула, подняла глаза и кивнула:
– Он оказался настолько глуп, что свернул с прямого и надежного пути использования женщин на опасную стезю грабежа со взломом. На всех нас порой находит безумие. Ему вынесли суровый приговор, но через неделю, после того как его посадили в тюрьму, ему посчастливилось заболеть… воспалением легких, если не ошибаюсь. Его перевели в больницу. Сестру Агату, известную своим даром спасать заблудшие души, приставили к нему в качестве личной сиделки. Только, боюсь, на этот раз обратил ее в свою веру он.
Мисс Пенни проглотила последний кусок имбирного пудинга, который официант принес ей вместо рулета с вареньем.
– Вы, вероятно, не курите манильских сигар, – сказал я, открывая портсигар.
– По правде говоря, курю, – ответила мисс Пенни. Она внимательно оглядела ресторан. – Надо только проверить, нет ли здесь этих мерзких сплетников репортеров. Кому хочется появиться на столбцах светской хроники? «Вряд ли широкой публике известно, а посему мы спешим поделиться с ней этим фактом, что наша видная журналистка мисс Пенни всегда завершает свои дневные трапезы шестидюймовой бирманской сигарой. Я видел ее вчера в ресторане – в двух шагах от Кармелит-стрит, – она дымила, как паровоз». Сами знаете этих щелкоперов. Но берег, кажется, чист.
Она взяла одну из предложенных сигар, прикурила от протянутой мной спички и продолжала:
– Да, на этот раз юный Куно обратил ее в свою веру. Сестра Агата вновь стала Мельпоменой Фуггер, каковой и была, до того как сделалась Христовой невестой.
– Мельпоменой Фуггер?
– Так ее звали в миру. Я выведала ее историю у своего добряка доктора. На его руках рождались и умирали, на его глазах жили многие поколения жителей Граубурга. Мельпомена Фуггер?.. Ему ли ее не знать, он ведь сам помог появиться на свет крошке Мелпл, малютке Мельпхел. Ее отец был профессор Фуггер, великий профессор Фуггер, berühmter Geolog
[184]. О да, разумеется, мне знакомо это имя… Итак… Профессор написал классический трактат о Лемурии… знаете, о той гипотетической стране, откуда появились лемуры… Я выказала должное уважение… Он был человек либеральных взглядов, последователь Гердера, гражданин мира, как они прелестно это там называют. К тому же англофил, всю жизнь ел на завтрак овсянку… до августа 1914 года. А сияющим утром пятого числа того месяца он навсегда ее отверг, торжественно, со слезами на глазах. Национальная пища народа, предавшего культуру и цивилизацию, – разве он мог по-прежнему ее употреблять?.. Она застряла бы у него в горле. Теперь ее заменит яйцо всмятку. На мой взгляд – совершенный душка. Его дочь, Мельпомена, тоже, на мой взгляд, была душка: такие толстые белокурые косы в детстве! Мать ее умерла, и домом правила сестра профессора – правила железной рукой. Ее звали тетя Берта. Ну, так вот, Мельпомена росла, делалась все более пухленькой и аппетитной. Когда ей исполнилось семнадцать, с ней случилось нечто пренеприятное и омерзительное. Даже доктор не знал в точности, в чем там было дело, но он бы не удивился, если бы оказалось, что ко всему этому был причастен тогдашний профессор латыни, старый друг семьи, в котором большая эрудиция сочеталась, по-видимому, с роковым пристрастием к молоденьким девушкам.
Мисс Пенни стряхнула полдюйма пепла в пустой стакан.
– Если бы я писала рассказы, – задумчиво продолжала она, – но это слишком канительно, – я бы сделала из нашей сомнительной истории эдакое жизнеописание в эпизодах, начав со сцены сразу после прискорбного инцидента в жизни Мельпомены. Я так ясно вижу эту сцену. Бедная крошка Мелпл склонилась над бастионами Граубургского замка, орошая слезами июньскую ночь и шелковицы, растущие в саду в тридцати футах под ней. Ее одолевают мысли о том, что постигло ее в этот злосчастный день. Профессор Энгельман, старый друг ее отца, с великолепной рыжей ассирийской бородой… Какой ужас… какой ужас! Но, как я уже говорила, писать рассказы слишком канительно, а возможно, я для этого слишком глупа. Дарю этот сюжет вам. Вам ничего не стоит с ним расправиться.
