– Вы от смешанного брака?
– Что? – не поняла я.
– У вас отец и мать одной национальности?
– Нет, мать еврейка.
Он удовлетворенно кивнул и кивком отпустил меня.
Уходя, я взглянула на своих мастеров. Они сидели, опустив головы.
В коридоре я прошла через толпу ожидающих вызова, не отвечая на их вопросы, вышла на улицу, и вдруг на меня навалился какой-то горький страх. Я почему-то чувствовала себя виноватой. В чём? Я ничего не утаивала, в анкете писала всё как есть. Мои документы лежали перед ним. Зачем ему понадобилось еще раз уточнять мое происхождение?
Но тут на улицу гурьбой вывалились ребята и, перебивая друг друга, радостно закричали: «Там списки вывесили, тебя зачислили! Пошли, обмоем!»
Я отказалась и поехала домой. Дома мама выслушала мой сбивчивый рассказ, вздохнула и сказала: «Забудь. Главное, что тебя приняли».
И действительно, я скоро забыла.
Нужно сказать, я как-то ухитрилась прожить раннюю свою молодость вне этих страшных событий, которые волновали и мучили тогда нашу интеллигенцию, – космополитизма, антисемитизма, дела театральных критиков, травли Ахматовой, Зощенко. Недавно внук с недоумением спросил меня: «Как это ты ничего не помнишь? В сорок девятом тебе уже было шестнадцать». Мне стало неловко, я начала оправдываться. Во-первых, другая среда. Меня окружали учителя, врачи, домашние хозяйки. Их это затрагивало гораздо меньше. В школе, где завучем и директором были еврейки, не было ни малейшего намека на антисемитизм. В «активе» тоже. Мы жили своей бурной юной жизнью, внешние события нас как-то мало касались. К тому же мама, видимо, очень оберегала меня. Помню, как она обрывала отца, когда он о чём-то подобном заговаривал.
Еще помню, как незадолго до смерти Сталина, когда, как я теперь знаю, шли разговоры о выселении евреев, к нам заходила соседка Фаина Владимировна Швейцер и, плотно закрыв дверь, начинала что-то шепотом рассказывать маме. Мама сразу отправляла меня куда-нибудь с поручением, хотя я не прислушивалась к их разговорам, мне было неинтересно. Я была истовой комсомолкой, верила всему, что говорилось официально, и не очень интересовалась тем, что говорилось шепотом.
Единственное, что запомнилось, – дело врачей. Не то чтобы мы сомневались, но как-то всё это не укладывалось в голове, казалось странным, несовместимым с нашей жизнью. Но это было позже, когда я уже училась в институте и кое-что начинала понимать.
В общем, всё это меня, вероятно, не оправдывает. Но говорю честно, как было.
41
Нас набрали двадцать пять человек. По тем временам – очень много: мастерские обычно были десять, самое большее пятнадцать. ВГИК вообще был небольшим. Все друг друга знали. Как объяснили, наша мастерская такая большая, потому что в этом наборе объединили сценарное отделение и киноведческое. Хотели попробовать. Факультет в целом назывался сценарно-редакторский. Но больше этот опыт не повторяли.
Первое место в списке по оценкам принадлежало довольно взрослому человеку – лет тридцати, офицеру-моряку. Он сдал экзамены на круглые пятерки. Мы его даже немного побаивались. Он производил впечатление очень серьезного, уравновешенного и ответственного человека.
Первое занятие мастерской состоялось в начале сентября. Габрилович начал с того, что попросил каждого рассказать о себе. Мы вставали и, пытаясь быть непринужденными, старались объяснить, что нас привело в институт и что бы мы хотели получить от него.
Когда дошла очередь до офицера, он поднялся, постоял, а потом неожиданно сказал: «Я, кажется, не туда попал». И при общем растерянном молчании повернулся и вышел из аудитории. Больше мы его никогда не видели.
Когда дело дошло до меня, я начала что-то мямлить. Евгений Иосифович перебил и спросил: «Кто ваши родители?» Я удивилась – вроде всё в анкете написано. Но, видимо, Габриловичу недосуг было листать наши анкеты. Ответила.
– А, Володина дочка, – усмехнулся он. – Ну-ну.
Что означало это «ну-ну», я не поняла. Вечером позвонила отцу. Он засмеялся: «Женька в своем репертуаре. Мы когда-то дружили. Вместе в РАППе состояли, вместе оттуда выкатились. Не поссорились, а просто отдалились. Это он так привет мне передал через тебя. Прекрасно он знал, чья ты дочка. Хотел, чтобы все это узнали».
Возможно, все узнали. Я, честно говоря, ничего не поняла в этих играх. По наивности хотела подойти к Габриловичу на следующем занятии и спросить напрямую. Но следующего занятия не было, нас послали на картошку. Вернее, на овощную базу, где мы проработали почти целый месяц. Евгений Иосифович был в это время на съемках фильма «Убийство на улице Данте», который М. И. Ромм ставил по его сценарию.
А когда в октябре начались регулярные занятия, я уже про всё это забыла. Да и он, вероятно, тоже.
42
Первые годы в институте вспоминаются как сплошное счастье. Было очень интересно учиться. Особенно после школы, где множество обязательных предметов казались мне ненужными, чуждыми. Во ВГИКе не было этой утомительной дисциплины, постоянных отметок и домашних заданий.
Конечно, следили за посещаемостью, но не слишком строго. Да и пропускать особенно не хотелось. Всё было внове, всё становилось открытием. Нам читали историю кино – русского и зарубежного. Историю литературы, изобразительного искусства, операторское мастерство, редакторское дело, режиссуру. Конечно, были и марксизм, и политэкономия, и история философии, и иностранный язык, на которых мы по большей части скучали. Впрочем, нет: на истории философии было интересно. Ее вел отличный преподаватель.
Вообще тогда во ВГИКе работало много незаурядных лекторов. Как теперь понимаю, большинство из них было уволено из Московского университета в период «космополитизма». Наш институт считался более либеральным – киношники, что с них взять.
Больше всего запомнился Цирлин, читавший историю изобразительного искусства. Он был очень крупным и талантливым искусствоведом. Приходил на занятия с огромной папкой репродукций. Говорил блистательно, увлекательно, затрагивал вопросы, о которых мы даже не подозревали раньше. Нас слегка презирал. Мы, вероятно, казались ему невеждами, каковыми и были на самом деле. Я на курсе считалась самой продвинутой – ходила в музеи, на выставки, читала книги по истории живописи. Всех консультировала. Но на экзамене получила четверку: не смогла вспомнить автора одной картины, репродукцию которой он мне показал. И вообще отвечала скованно, потому что меня смущало выражение скуки на его лице. Ему было не до того, чтобы в нас разбираться.
Замечательная Ольга Игоревна Ильинская читала курс зарубежной литературы. Невысокая, хрупкая женщина с живым выразительным лицом, уже немолодая, как нам тогда казалось. Она не пользовалась никакими конспектами. Говорила свободно и вдохновенно. Невозможно было отвлечься. Это был талант, незаурядный и масштабный; но еще – другая культура, вернее, другой уровень культуры. Сейчас некоторые наиболее близкие мне ученики говорят, что я открываю им другой мир, прививаю иное мышление. Но я и другие такие же преподаватели – мы в подметки не годимся этим людям. Мы их жалкие подражатели, эпигоны. Как я жалею теперь, что не сблизилась с Ольгой Игоревной. Только издали восхищалась ею. Наши великие старики. Если я сейчас занимаюсь преподаванием, иногда почти через силу, то, в первую очередь, чтобы не прервалась связь поколений. Хотя она, пожалуй, уже почти прервалась. Восстановится ли? Не знаю.
